Просчитывая в голове ситуацию, прикидывая вероятные возможности провала, Серостанов отдавал себе отчет, что, если будет схвачен ШАБАКом «на горячем», с рук ему это не сойдет ни при каких вариантах. Даже, если израильской контрразведке не удастся доказать его связь с ГРУ. В конце концов, шпионажем в Израиле занимались не только советские спецслужбы, но и традиционные израильские союзники, которые одной рукой воо[4] ри евреев до зубов[5], а другой откровенно изощрялись, пытаясь выудить из их сейфов секреты использования своего же собственного оружия и военных технологий, а также разработок новых видов ядерного, химического и бактериологического оружия.

…Остановишись под огромным платаном на бульваре Ротшильда, Серостанов вытащил из бокового кармашка кофра крупномасштабную карту Тель-Авива, которую заблаговременно купил в сувенирном киоске аэропорта, еще раз повторил про себя название улиц, которые вели к автобусной станции, и, вздохнув, пошел дальше…

В сознание я возвращалась несколько раз, но не больше чем на пару секунд. Вяло, видимо, по инерции, выныривала из пучины, с колоссальным трудом, словно на каждой из ресниц кто-то привязал по пудовой гире, разлепляла веки, и снова погружалась в небытие, унося с собой невыразимое смятение в душе и размытые очертания знакомого женского лица.

И еще я не выпускала чью-то суховатую, с ощутимо проступающими венами, руку, словно это и не рука была вовсе, а спасательный трос, без которого я не могла время от времени выкарабкиваться на поверхность.

Кто говорил, что, находясь в бессознательном состоянии, люди ничего не чувствуют? А тяжесть на душе, тянущая тебя на самое дно этой бесконечной пучины? А мучительный вопрос, который ты не в состоянии ни сформулировать, ни задать, и только чувствуешь, как он гложет тебя, съедает, словно саркома, заживо?..

Я вернулась окончательно только после того, как поняла, наконец, что продолжаю держать руку своей свекрови Элизабет.

— Он жив?

— Да.

— Я говорю о Юджине.

— Я понимаю, дорогая, о ком ты говоришь…

— Ты не должна мне лгать, Элизабет…

— Я не лгу тебе, дорогая.

— Поклянись.

— Ты мне не веришь?

— Поклянись своими внуками!

— Это грех.

— Грех врать.

— Я клянусь тебе своими внуками.

— Ты знаешь, что я никогда не прощу тебе, если ты солгала.

— Я знаю.

— Он действительно выживет?

— Он ДОЛЖЕН выжить… — Моя свекровь продолжала комкать платочек, даже не делая попыток остановить слезы, прокладывавшие извилистые бороздки сквозь плотной слой темной пудры. — Операция длилась шесть часов. Доктор Уэйн сделал все возможное. Теперь только он сам может помочь себе… Но он крепкий мальчик, Вэл, он обязательно выкарабкается… У него замечательные дети, красивая и верная жена… Ему есть за что бороться…

— А мне?

Слезы струились как бы сами по себе, стекая к моим ушам.

— Что ты сказала?

— Ничего… Как дети?

— Все в порядке дорогая, не беспокойся. Пока я в больнице, с ними все время мисс Картридж. У тебя чудесные мальчики, Вэл. Настоящие маленькие мужчины…

— У них перед глазами был хороший пример…

— Не говори так, умоляю тебя!.. — Она крепко сжала мою руку. — Все будет хорошо, ты увидишь…

— Сколько я тут валяюсь?

— Двое суток.

— Меня тоже оперировали?

— О чем ты говоришь?! — Моя свекровь вытерла наконец слезы и шмыгнула носом. — На тебе нет даже царапины — просто очень глубокий нервный шок. Ты почти двое суток пролежала без сознания…

— Что-нибудь удалось выяснить?

— Нет… Счастье, что буквально через несколько минуту после выстрелов из бара вышел какой-то мужчина… Ведь на улице не было ни людей, ни машин, ничего вообще… А вы даже звука не издали. Хорошо, что этот мужчина не мешкал, — тут же вернулся в бар и вначале вызвал скорую помощь, а уже потом сообщил обо всем собутыльникам… Понимаешь, как мне здесь объяснили, каждая минута имела значение. Он потерял очень много крови. Врачи даже не поняли в первое мгновение, в кого из вас стреляли…

— Почему не поняли?

— Он лежал на тебе… Ты была в крови больше, чем Юджин…

— Я хочу его увидеть.

— Это невозможно, Вэл.

— Просто увидеть, Элизабет, ничего больше!

— Я…

— Где он?

— В реанимации. Без сознания. К нему, по-моему, только электростанцию еще не подключили…

— Ты проведешь меня туда?

— Туда никого не пускают.

— Значит, ты там не была?

— Я же сказала: туда никого не пускают!

— Помоги мне встать, Элизабет…

— Уймись, Вэл, ты под капельницей! — взмолилась моя свекровь.

— Так сними ее к ебаной матери!

— Не ругайся в больнице.

— Я даже толком не начинала.

— Подожди, я вызову врача…

— Только быстрее, пожалуйста…

Симпатичный молоденький врач с огромным носом, оседланным круглыми ученическими очками, смотрел на меня с такой неподдельной жалостью, словно только что собственноручно ампутировал мне обе конечности и думал только о том, как тяжело теперь мне будет обнимать любимого.

— Миссис Спарк? Вы что-то хотели?..

Из-за белой спины доктора выглядывало испуганное, пожелтевшее лицо Элизабет.

— Да, хотела… — Мысленно я приказала своим безнадежно разобщенным телу и душе немедленно соединиться, причем как можно естественнее, чтобы этот оседланный очками длинный еврейский нос не вздрагивал так траурно.

— Я бы хотела, чтобы, во-первых, док, вы отсоединили меня от этой идиотской капельницы, а, во-вторых, немедленно вернули мою одежду. Вот, собственно, все что я хотела.

— Боюсь, что это невозможно, поскол…

— Боюсь, что мне наплевать на то, чего вы боитесь! — На меня вдруг нахлынула такая волна лютой ненависти, словно никто иной, как носатый доктор стрелял из машины в моего мужа. — Вы слышали, ЧТО я вам сказала, доктор?

— Но, мэм…

Врач ошарашенно смотрел на меня, потом перевел взгляд на Элизабет.

— Ну, если она действительно чувствует себя нормально… — неуверенно начала моя свекровь и полувопросительно посмотрела на меня. То, что увидела Элизабет, заставило ее произнести следующую фразу более уверенным тоном:

— Под мою личную ответственность, доктор Беркович.

— Как вам будет угодно, мэм…

Процедура освобождения от капельницы, переодевания и заполнения специальных бланков, в соответствии с которыми администрация городской больницы более не несла ответственность за возможные неприятности с г-жой Вэлэри Спарк ложилась исключительно на последнюю[6], заняла значительно больше времени, чем я думала. Впрочем, даже у классического больничного бюрократизма есть свою плюсы: за это время я ощутила себя на ногах значительно тверже. Желание жить и действовать стремительно возвращалось ко мне…

— Вы уверены, мэм, что чувствуете себя нормально? — заботливо поинтересовался доктор Беркович, настроившийся, видимо, пользовать меня не меньше месяца.

— Да, вполне, — ответила я, с трудом сдерживаясь. — Впрочем, как врач вы могли бы оказать мне огромную любезность…

— Какую именно, миссис Спарк?

— Я хотела бы увидеть своего мужа.

— Он в реанимации, мэм! — очки доктора возмущенно блеснули. С большим пиететом можно было произнести только одну фразу: «Он на личном приеме у президента, в Овальном кабинете!» — Как вы не понимаете: ваш муж перенес сложнейшую, многочасовую операцию! Это совершенно, абсолютно невозможно!..

— Послушайте, док… — Я понимала, что необходимо подключить максимум обаяния как, впрочем, и нереальность этого подключения: бледным и ненакрашенным женщинам с всклокоченными патлами и безумным взглядом рассчитывать не на что. Даже у таких вот неоперившихся юнцов в круглых очках. — Поймите, док, я вовсе не собираюсь заниматься с мужем любовью в реанимации. Дайте мне только взглянуть на него! Обещаю вам, что больше я ничего не потребую…