Эта реплика стала причиной очень неприятного расследования, проведенного штабом Ленинградского военного округа в отношении одного из наиболее стойких идеологов коммунистической партии, Бориса Чубайса. Такой поворот событий особенно встревожил его жену Раису. “Мама очень переживала, — вспоминал Игорь. — Я понимал, и все в нашей семье понимали, что отца могли уволить, и тогда мы остались бы без средств к существованию”. Спустя много лет Борис Чубайс признался своему старшему сыну, что к нему приходил сотрудник КГБ и интересовался друзьями Игоря.
Однако комиссия, проверявшая Бориса Чубайса, установила то, что уже знал его сын: он был предан системе. “Они убедились в том, что он был убежденным коммунистом, — вспоминал позже Игорь. — Его не за что было наказывать”.
Этот эпизод показал Анатолию Чубайсу, как система реагировала на брошенный ей вызов. Он видел, как партия пыталась наказать его отца, человека, родившегося в год большевистской революции, защитившего диссертацию на тему “Полная и окончательная победа социализма в Советском Союзе” и каждый день работавшего на построение коммунизма. Таким образом, в годы, когда формировалась личность молодого Чубайса, он получил наглядный урок того, что новые идеи нуждаются в защите. Новые голоса также нуждались в поддержке чьей-то железной воли, потому что их всегда могли заставить замолчать.
Анатолий Чубайс любил водить машину. Он ездил быстро и решительно, максимально используя быстроту своей реакции. В Ленинграде у него был маленький желтый “запорожец”. “Он ездил с огромной скоростью, — вспоминала Одинг, давно знавшая Чубайса. — Когда он приходил к нам домой, в его ушах еще звучал шум мотора, словно он примчался на “мерседесе”. Он очень любил свою машину”. Еще один друг, Владимир Корабельников, вспоминал, что машина была грязной, “ужасной”, но ежедневно экономила Чубайсу время, потому что ему не нужно было ждать автобуса. Чубайс приглашал друзей за город и выезжал вместе с ними на “запорожце” в лес под Ленинградом, совершал туристические походы, спускался по рекам на плотах. Больше всего он любил спускаться на плотах по бурным рекам. Они строили квадратные плоты тут же, из бревен, а затем управляли этими неуклюжими сооружениями, проводя их мимо скалистых утесов. Иногда это было опасно, но всегда увлекательно{67}.
Чубайс мог быть очень упрямым, если дело касалось идей. Многие из его друзей вспоминали, что Чубайсу всегда нужно было верить в идею. Когда он сжимал руль в руках, было очень трудно заставить его ослабить хватку и изменить направление. Он отличался необыкновенной целеустремленностью. Это было одним из его основных преимуществ, но в некоторых отношениях она его ослепляла.
Спор в колхозе относился ко времени, когда Анатолий оставался приверженцем идеи улучшения социалистической системы. В 1983 году он защитил кандидатскую диссертацию в Ленинградском инженерно-экономическом институте на тему “Исследование и разработка методов планирования совершенствования управления в отраслевых научно-технических организациях”{68}. Одинг рассказывала, что сначала не собиралась присутствовать на защите Чубайса, потому что результат казался таким предсказуемым, но в последний момент передумала. Он защищал диссертацию блестяще, даже вдохновенно, вспоминала она. Он четко излагал свои мысли и держался уверенно. Об этой защите вспоминали еще несколько месяцев.
Между тем Чубайс начал терять свою ортодоксальность. Одно из самых ярких воспоминаний Корабельникова, по его собственному признанию, — это образ Чубайса, говорящего о том, что всё определяется экономикой и что изменить советскую систему можно, только меняя экономику. Другие вспоминают, что Чубайс плохо знал русскую литературу. На нее не оставалось времени: он читал книги только по политэкономии.
После спора в колхозе Чубайс, Глазков и Ярмагаев вели себя осторожно. Они знали, что не должны противопоставлять себя системе или тревожить КГБ и партию криками о тщетности поиска индикаторов. Им приходилось действовать осмотрительно, даже скрытно. Поделиться своими идеями они могли лишь с очень немногими. Ярмагаев был знаком с другим молодым исследователем, Сергеем Васильевым из Ленинградского финансово-экономического института, более престижного, чем их собственный институт. Однажды вечером, примерно в то время, когда Чубайс защитил диссертацию, Глазков пригласил Васильева в Инженерноэкономический институт на улице Марата.
Был уже поздний вечер, рассказывал мне Васильев, и в вестибюлях института царила тишина. Не прошло и года, как умер Брежнев, и складывалось впечатление, что новый советский лидер Юрий Андропов, ранее занимавший должность председателя КГБ, хочет положить конец периоду застоя, длившемуся столько лет. Основания для такого впечатления были призрачными, но кое-что все же вычитывалось между строк в высокопарных статьях, публиковавшихся официальной прессой, однако оставалось неясно, знает ли Андропов, как выйти из сложившейся ситуации. Единственное казалось несомненным: Андропов, по крайней мере, понимает, что система терпит крах.
Глазков по секрету сообщил Васильеву, что они создали в институте тайную группу во главе с Чубайсом. По словам Васильева, группа была “полуподпольной”{69}. “Что это за группа?” — спросил он. “Ее цель — изменить систему, — ответил Глазков. — Изменить экономику путем экономической реформы”.
Васильев стал четвертым членом группы, присоединившись к Глазкову, Ярмагаеву и Чубайсу. В те годы он считался эдакой фабрикой идей. Чубайс без лишнего шума организовал семинар по экономической реформе. На занятия приходило человек двенадцать, чтобы обсудить те прогрессивные идеи, о которых они размышляли. Роль Глазкова заключалась в том, чтобы найти подходящих людей и очень осторожно, не вызывая подозрений, пригласить их. Ярмагаев, как всегда, был полон идей и сил и с удовольствием участвовал в острых дискуссиях. Васильев был мозгом семинара, самым образованным и эрудированным его членом.
Руководителем семинара стал Чубайс; он вел заседания и всячески опекал его членов. Он не был выдающимся экономистом или мыслителем, но создал пространство для новых идей в отупляющей политической атмосфере того времени. Он смог получить необходимое разрешение и избежать неприятностей. В двадцать восемь лет он был подающим надежды ученым, хотя и во второразрядном институте. На друзей, участвовавших в работе семинара, Чубайс оказывал дисциплинирующее воздействие. “Без него это было бы простым разговором на кухне, — говорил Глазков. — И ничем другим. Не было бы семинара. Не было бы настоящей работы. Не было бы статьи, которую написали мы втроем”.
“В институте у него была хорошая репутация, — вспоминал Глазков. — Поэтому он имел хорошую возможность для организации семинаров. В то время сделать это было непросто”. Идея организовать семинар для изучения, например, прогрессивных реформ в Венгрии могла привести к неприятностям с КГБ. “Все было подчинено идеологии, — вспоминал Глазков. — Коммунистическая партия следила за всем, и поэтому нужно было иметь разрешение. Это было нелегко, но Чубайс смог получить его. Он был членом коммунистической партии. Ему можно было доверять. Поэтому у нас все получилось”.
“Мы знали, что мы не свободны, — вспоминал Глазков. — Мы знали, что за нами следят и что мы не можем позволить себе ничего революционного. Слово “рынок” было в то время опасным словом”.
С приходом к власти в 1985 году Горбачева и началом перестройки темы ленинградских семинаров стали более амбициозными. Участники начали обсуждение очень смелой идеи: внедрение некоторых элементов рыночной экономики в советский социализм. В течение долгого времени они ожесточенно спорили о том, могут ли спасти экономику такие концепции реформы, как самофинансирование и децентрализация, позволявшие директорам предприятий чаще принимать самостоятельные решения. Позже, по прошествии нескольких лет, они пришли к выводу, что существующий механизм, по-видимому, обречен и должен быть радикальным образом перестроен. Еще позже они провели много дней, обдумывая перспективы “перехода” к какой-то новой системе. Сама мысль о “переходе” казалась захватывающей.
