Тогда представительница санитарно-эпидемиологической службы спросила: “У вас в квартире есть вспомогательная промышленная вентиляция?” Женщина не знала даже, что имеется в виду. Никто не знал, что это такое. Я тоже не знал. Но сотрудница санитарно-эпидемиологической службы сказала, что согласно пункту 3 статьи 8 изготовление тортов на продажу возможно только при наличии промышленной вентиляции.
Лужков сказал: “Идите сами знаете куда! Я — председатель комиссии, и эта женщина откроет свое дело!” Лужков предложил проголосовать, одержал победу и перешел к другому человеку, желавшему открыть мастерскую по ремонту велосипедов”{42}.
Однажды вечером в первые недели работы комиссии пришел какой-то партийный начальник и потребовал, чтобы Лужков убрал отсюда “всю эту публику”. Лужков объяснил, что смысл происходящего в том, чтобы выпустить пар общественного недовольства. “Волна уже поднялась, — сказал Лужков партийному боссу. — Если мы не справимся, волна нас накроет”. В то же время Лужков опасался, что его обрекают на неудачу, что кооперативы будут закрыты, а вину возложат на него. “Будущие кооператоры рвались в дело и опасались будущего, хотели получить у меня какие-то утешения. Как мог, ободрял, хотя нередко у самого скребли на душе кошки”{43}.
Валерий Сайкин, председатель исполкома и начальник Лужкова,сказал ему, что зарождавшиеся частные предприниматели подрывают существующий строй, и выразил опасение, что они могут организовать демонстрацию, направленную против партийного руководства. “Объективно они против государственной экономики, против социализма, — сказал он Лужкову. — Предупреждаю вас: если они придут в Моссовет, встречать их будете вы!”
“С удовольствием, — ответил Лужков. — Я надену свою любимую кепку, выйду на балкон и буду махать им ручкой, как Ленин, провожавший войска на гражданскую войну”. Сайкину было не до шуток.
Позже, вспоминая те бурные месяцы, Лужков говорил, что по вечерам не только занимался бумажной работой, но и получал представление о рыночной экономике, о людях, которые хотят работать на себя, а не на государство. “Контакты с новыми людьми сформировали мое новое мировоззрение, — рассказывал он. — Я начал понимать то, о чем раньше лишь смутно догадывался...”
Но вначале ничто не бывает четким и ясным. Первые крошечные шаги к рыночной экономике были нерешительными, неопределенными, вызывавшими подозрения. Может быть, новые предприниматели брали взятки или давали взятки? Получали непредвиденную прибыль? До Лужкова доходили подобные слухи. Замешательство было отчасти оправданно. Панин отметил, что пирожки, выпеченные кооперативом, стоили семь или восемь копеек, а в государственном магазине их продавали за пять. Людям на улице это казалось спекуляцией. Иногда они были лучшего качества, иногда нет. Кооперативы отправились в долгий путь к рынку, ощущая огромное недоверие со стороны общества, не видевшего раньше ничего подобного.
Первые кооперативы сильно отличались от старых государственных предприятий. Кооперативам были небезразличны их клиенты. “В Советском Союзе прилавок магазина был баррикадой, по обе стороны которой находились противники, — вспоминал Лошак. — И вдруг они перестали быть противниками. Эти люди, “кооператоры”, были заинтересованы в своих клиентах, в том, чтобы они купили что-нибудь. Когда открылся первый кооперативный ресторан, он разительно отличался от всех остальных, от государственных ресторанов”.
Дэвид Ремник, корреспондент газеты “Вашингтон пост”, описывал удивительную сцену в первом кооперативном ресторане, находившемся по адресу Кропоткинская улица, дом 36. По его словам, меню включало в себя суп, жареного поросенка, салат и кофе. “Администрация ресторана столько внимания уделяла качеству обслуживания, что вскоре уволила одного из официантов за “бестактность”. Открытие ресторана стало сенсацией не только для состоятельных советских граждан и иностранцев, которые могли позволить себе зайти в ресторан и заплатить по счету, но и для простых людей, читавших о нем в прессе. Ходили слухи о фантастических доходах, раздавались обвинения в “спекуляции”. Газета коммунистической партии “Правда” утверждала, что новая система позволила некоторым людям получать “значительные суммы денег, не соответствовавшие предполагаемым затратам труда”{44}.
В этой ситуации Лужков был куратором нового эксперимента, защищал, опекал и контролировал кооперативы по мере того, как они укрепляли свои позиции. За первые четыре месяца число кооперативов в Москве увеличилось с четырех до более тысячи. Когда их количество достигло ста, Лужков содействовал проведению выставки их продукции. Чтобы поддержать его, выставку посетил Ельцин. На одной из фотографий, сделанных на выставке, Лужков осматривает стенд кооператора, занимающегося производством музыкальных инструментов. “Кооперативы боготворили Лужкова, — вспоминала Батурина, — потому что никто из официальных лиц в то время не рисковал высказываться в их поддержку и защиту”. Но и Лужков, который позже прославился своими бесконечными поездками по строительным площадкам города, в те времена редко посещал кооперативы. По словам Панина, Лужков все еще проявлял осторожность и считал, что осуществляет контроль за новоиспеченными бизнесменами. Ни партийные аппаратчики, ни население не были готовы к тому, что происходило, вспоминал он. “Как обычно, вначале проводились проверки, — сказал мне Панин. — Вы понимаете, что если бы мы не контролировали их, они могли бы отравить людей или использовать некачественное сырье. Если бы они это сделали, у нас самих было бы много проблем. Кооперативам пришел бы конец”.
Кооперативное движение процветало, а у Лужкова и Панина стали возникать сомнения. Амбициозные новые бизнесмены быстро переросли выпечку пирожков, с которой начинали. Они расширили сферу своей деятельности, начав сотрудничать с советскими промышленными предприятиями, экспериментировали с финансами. Закон о кооперативах открыл путь к созданию частных банков, и некоторые предприимчивые молодые люди нашли способ превращать государственные субсидии, предназначенные для заводов, в наличные для себя. Они пекли деньги, а не пирожки. Они не производили ничего полезного для общества, и это пугало Лужкова. “Кооперативное движение ширилось и становилось неконтролируемым. Его невозможно было остановить, — рассказывал мне Панин. — Все ограничения были сметены. Им было разрешено делать что угодно, и тогда неконтролируемое кооперативное движение приобрело массовый характер”.
Виктор Лошак вспоминал, что внешне Лужков по-прежнему оставался типичным представителем системы. Он носил черное пальто с черным меховым воротником и фетровую шляпу вроде той, которую всегда носил идеолог коммунистической партии Суслов. Ездил он на служебной черной “Волге” с шофером. В душе Лужков чувствовал, что почва колеблется под ногами, хотя не до конца понимал, почему. Однажды вечером во время долгой задушевной беседы с ним Лошак заметил, как изменились взгляды Лужкова. “Мы встретились поздно вечером, после работы, сели в его машину, долго ездили по Москве и разговаривали. Мы говорили о практических вещах, о кооперативах и людях, пришедших в кооперативное движение, о Москве. Мы начали по-новому смотреть на жизнь”.
И Лошак добавил: “На вопрос, кого следует считать отцом капитализма в России, как правило, дают один ответ — Горбачева. На самом деле одним из отцов капитализма был Лужков”.
Однако, продолжал он, Лужков никогда не мог бы сказать чего-нибудь подобного в то время. Лужков не представлял себе тогда, что капитализм, рынок, частная собственность станут в России реальностью. Он был “большим начальником”, продуктом системы. “Но в то же время, — вспоминал Лошак, — он был искренним человеком, и это отличало его от других. В его глазах был блеск. Я думаю, уже тогда он понимал, что интересы людей каким-то образом должны быть учтены”.
