— В Иерусалиме! — кричит она. — В Иерусалиме!

И спотыкаясь, чуть не падая, она несется вниз по лестнице. Девицы бегут за ней. Группа японских туристов образовала пробку в узком проходе. Госпоже Бьёрк податься некуда. Две американки вот-вот ее настигнут.

— Hey, — зовут они, — where are you going? Wait for us![59]

— Excuse me! — кричит госпожа Бьёрк, проталкиваясь сквозь скопление японцев. — Emergency E-m-e-r…[60]

— Hey, hey! — зовут американки.

Возле коронационного камня Карла Великого им удается ее настигнуть. Они обижены, они вздернули подбородки, они фыркают свысока:

— How can you ever learn if you never ask![61]

И оскорбленно семенят прочь. Они поставили госпожу Бьёрк на место.

Чуть позже госпожа Бьёрк видит, как они фотографируют друг друга у трона святого Петра. Ясное дело, хотят запечатлеть на память собор.

Но поскольку они пользуются блицем, на карточке получатся только улыбающиеся американские девицы с их ослепительным оскалом.

А что вокруг?

А вокруг сплошной мрак.

Госпожа Бьёрк в ярости покидает Ватиканские владения. Усевшись за столиком кафе напротив Пантеона, она заказывает вина, чтобы успокоить расшалившиеся нервы.

Голуби целыми стаями взлетают вверх с выложенной камнем площади. Они закрывают и Пантеон, и небо; госпожа Бьёрк опрокидывает в себя стакан за стаканом. На шведском языке она громко и внятно клянет американок. В жизни больше не станет она тратить свои знания на таких идиоток.

Время сиесты. На площади играют в футбол мальчишки. Мяч случайно упал к ее ногам, подбежавшие мальчишки завязывают с ней разговор. Это дети бедняков, их английский язык неописуем, зато жажда поболтать с ней безгранична. Смягчившись, госпожа Бьёрк решает рассказать им про Швецию.

Что она может рассказать о своей стране, о которой никто не знает ничего, кроме, конечно, того, что это Швейцария?

Госпожа Бьёрк называет имена Бьёрна Борга, Матса Виландера, Ингрид Бергман, Греты Гарбо, Улофа Пальме[62].

— Грета Гарбо? — переспрашивают они.

Госпожа Бьёрк объясняет про снег.

— Вода, понимаете, вода с неба. Только холодная. Брр! В моей стране холодно, — объясняет она, и при этом думает о теплых шведских ночах в июне. — Идет снег, белые дождевые капли с неба. Понимаете, они белые, — говорит она, схватив одного из мальчуганов за белую рубашку.

— Рубашка! — в восторге кричат они. — Рубашка!

— Да нет же, цвет! Белый! — кричит госпожа Бьёрк. — Лед! Лед с неба!

Она объясняет им про противный, холодный, белый снег в ее родной стране, и никто не понимает. Она умалчивает о сочной зелени и о чистой воде, о заросших подснежниками лугах, о скалах Богуслана и потайных озерах Бергслагена, о полях рапса, о кучевых облаках, о радуге, о реках, о феях, о троллях, о густых еловых борах и о могучих гребнях гор, чтобы рассказать о своей стране одно: о том, какой там противный, гадкий снег, — и никто не понимает.

Разочарованная, она гонит мальчишек прочь, а сама садится в тени по другую сторону Пантеона, проклиная туристов, которые щелкают фотоаппаратами у этого старого каменного здания, но которым никогда не увидеть валунов на ее родине, которую она предала задарма.

Какой-то мальчуган, протянув к ней грязную руку, просит милостыню. В ярости схватив его за локоть, госпожа Бьёрк шипит по-шведски:

— Моя родина гораздо красивей вашей дерьмовой Италии. Моя родина — как первозданное озеро, как гора, на которую не ступала ничья нога. В нашей столице можно дышать, можно искупаться прямо в Стрёммен. Не то, что в вашем мутном, вонючем и грязном Тибре, мерзкий нищий попрошайка.

Перепуганный мальчуган извивается в ее руках. Ее так и подмывает исцарапать его ногтями. В другой раз неповадно будет.

Но она выпускает мальчонку — тот в мгновение ока дает стрекача.

— А вообще катитесь вы все куда подальше! — кричит госпожа Бьёрк прохожим.

А потом подходит к Пантеону и пинает его ногой, пока не появляются двое сторожей и не выпроваживают ее. А она шипит и плюет им вдогонку и, бранясь, уходит прочь.

Оборачиваясь ей вслед, люди покачивают головой.

А ей плевать.

Уличные кафе в прохладном Риме. В этом городе вовсе не так жарко, как она воображала, хотя в рекламной брошюре для туристов сказано, что для поездки в Рим осень — лучшее время: «правда, дни становятся короче, но стоит прекрасная жаркая погода».

Не забыть бы предъявить городу рекламацию на товар, не соответствующий ярлыку.

Хорошо хоть не приходится продираться сквозь толпу, думает, утешая себя, госпожа Бьёрк. Все-таки повезло, что я приехала сюда сейчас, а не в разгар туристического сезона, — думает она.

Снова и снова пережевывает она эти мысли, стараясь почувствовать себя счастливой.

Но почему солнце всегда скрывается за облаками как раз тогда, когда она заказывает una piccola birra?[63]

Почему все остальные посетители считают за благо натянуть на себя куртки и покинуть кафе как раз тогда, когда она решает: «Пожалуй, отдохну немного и погреюсь на солнышке»?

Почему компанию ей всегда составляют только белые пластиковые столы, белые пластиковые стулья да свернутые тенты?

Она пытается расслабиться, чтобы не стучать зубами о край пивной кружки, а тем временем облака все плотнее затягивают небо и ветер пронизывает до костей.

«Они ждут, что я сдамся», — думает госпожа Бьёрк, борясь с сильнейшим искушением — разом опрокинуть в себя содержимое пивной кружки и поискать какого-нибудь укрытия.

Руки ее окоченели. Ярко-красный лак странно выглядит на изжелта-бледных пальцах. В наказание за собственный идиотизм госпожа Бьёрк пытается царапнуть себе по лицу.

«Я не должна жалеть о том, что сбежала», — думает она.

«Я жалею, жалею, жалею», — думает она.

«И все же нет, — думает она, — может, сейчас здесь немного прохладно, немного одиноко и… скучновато, но все же я не жалею».

Она пересчитывает свою наличность. Скоро ее сбережения придут к концу.

«Надо как можно лучше использовать оставшееся время, а потом я что-нибудь придумаю, — утешает она себя. — Но что бы я ни делала, плакать я не должна. Если я начну хныкать, все погибло, — думает она, — и вообще пить холодное пиво на холоде очень приятно».

Странно, что ее так стремительно бросает от хмельной радости к сомнениям. Словно все границы между чувствами стерлись. Этого она не предвидела.

В утешение она покупает себе шоколадку.

В детстве она терпеть не могла глотать лекарства. Она сосала таблетки до тех пор, пока рот не наполнялся ядовитой горечью, тогда она их выплевывала. Мать снова совала ей в рот таблетки. А когда наконец все же удавалось проглотить лекарство, в качестве утешения и награды ей всегда давали шоколадку.

И сейчас, когда она ест шоколад, во рту вместо сладкого вкуса какао и ванили появляется горький аптечный привкус.

Госпожа Бьёрк уже досыта нагляделась на церкви, на мятых базарных торговок и на развалины. Исходила город до боли в ступнях, до тяжести в икрах.

Закончив изучение собора Святого Петра, которое она сама на себя взвалила, она не сумела придумать, чем бы еще заняться.

Вечера она просиживала в барах поблизости от пансионата, а потом валилась в постель и просыпалась утром с негнущейся спиной в неудобной кровати, каждый раз боясь, что проспала завтрак, потому что часами она так и не обзавелась.

Когда она была замужем за Бёрье, они время от времени ездили за границу. Раз деньги есть, почему бы не съездить? Посмотреть мир, приобрести светский лоск.

— Ах, я так люблю путешествовать! — стискивая ладони, восторженно восклицала Вивиан, если кто-нибудь спрашивал ее об этом, но за границей она втайне считала дни до возвращения домой. А ночью в гостинице плакала, пока не заснет, плакала в подушку, чтобы не разбудить Бёрье. Платил ведь за поездку он.