— Что ты сказала? — без всякого интереса спрашивает падчерица.

— Не твое собачье дело! — шипит госпожа Бьёрк.

Нет, конечно, она не шипит и даже не шепчет. Она это думает и в придачу думает обо всех глупостях, которые вылетали изо рта падчерицы за все эти годы, а она ни разу не выказала даже легкого раздражения.

Падчерица простужена, она говорит в нос, кашляет и все время жалуется. Госпожа Бьёрк курит одну сигарету «Вита Бленд» за другой, стараясь, насколько у нее хватает духу, дымить в сторону падчерицы.

С окончанием телевизионной программы заканчивается вечер. Госпожа Бьёрк будит господина Бьёрка, вернее сказать, он просыпается сам, когда она пытается извлечь у него из рук пульт дистанционного управления, чтобы погасить мерцающий экран. Почесывая себе живот, он удивленно озирается вокруг. Кто поверит, что когда-то это удивленное выражение пробуждало в госпоже Бьёрк чувство преданности?

Но это было когда-то. Теперь ей даже не смешно.

А муж усмехается и говорит что-то насчет того, что не лучше ли подняться наверх и продолжать спать в удобной постели, и госпожа Бьёрк поддакивает, в самом деле, не лучше ли подняться наверх. Зачем прибегать к другим выражениям, если он всегда желал, чтобы она повторяла его слова, почему не угодить ему, когда еще несколько минут, и она примет решение уйти от него?

Решение! Она принимает его в ту самую минуту, когда гости, поблагодарив, откланиваются, а муж тяжелыми шагами начинает подниматься по лестнице наверх в их спальню. Она слышит, как за окном заводят машину, видит, как муж скрывается за поворотом лестницы, и в ту же минуту принимает решение.

Хотя таким образом она одним махом меняет и рушит свое будущее, принять решение оказывается ничуть не труднее, чем утром встать с постели, когда ты уже проснулась и больше не хочешь спать. В госпоже Бьёрк всего сильнее именно это чувство — чувство пробуждения. Она проснулась и говорит: «Куда это я попала? Нет, здесь оставаться нельзя».

— Ну так за чем дело стало? Ухожу, — говорит она самой себе едва ли не с удивлением. — Как я раньше до этого не додумалась?

И довольная собой, идет в кухню мыть посуду.

Что надо уходить, госпожа Бьёрк впервые поняла, представив себе однажды похороны господина Бьёрка и свои собственные.

Прежняя госпожа Бьёрк, первая госпожа Бьёрк, уже покоилась в семейном склепе рядом с отцом и матерью господина Бьёрка и поджидала своего мужа.

А что делать ей самой?

Пристроиться к старой даме и лежа с ней бок о бок, до скончания времен оспаривать у нее благосклонность господина Бьёрка?

Какие годы пойдут в зачет? Первые двадцать с первой женой или семь последних, прожитых с ней?

Вивиан заняла место прежней жены за обеденным столом, но ее места в семейном альбоме ей не заполучить никогда. И потому она на крючке у Бьёрков. Стоит им намекнуть, дать обиняком понять, каков ее истинный статус, и она превратится в ничтожество. Вот почему ей надо уносить ноги, пока ее не разоблачили.

Велика ли цена заместительнице? Ведь это неправда, будто смерть разлучает нас. Разлучиться невозможно. Начать сначала невозможно. Что Бог сочетал, того человек да не разлучает.

Ну, а если это все-таки произошло? Невозможно, но произошло?

Сорную траву выпалывают, чтобы овощам было больше простора; бесхозную лодку сносит течением — выбора у нее нет.

Что остается человеку, выбитому из привычной жизненной колеи, как не попытаться попасть в другую? Ну, а если тебя там не принимают, сколько бы ты ни кланялась, ни благодарила, ни самоуничижалась?

Госпожа Бьёрк с ужасом поняла, что в борьбе против прежней жены ее шансы равны нулю.

Вивиан была дичью, которая забрела в чужие владения.

Бьёрки — это сбившаяся в плотную стаю горстка пренеприятных типов: мужчины с кустистыми бровями и женщины с кислым выражением лиц и длинными, острыми указательными пальцами, которых никому никогда не согнуть. Бьёрки всегда правы, они готовы обвинить и осудить всякого, а сами — чисты как младенцы ранним утром на Святую Люсию. Никто кроме Бьёрков не способен так ловко сочетать солидное служебное положение с лозунгом «Нет — ядерной энергии!», богатую усадьбу с деревенской обувью, любезной сердцу леваков, умничанье с набожностью, здоровую пищу с семейными приемами, уменье тушить бобы с уменьем разводить бобы. Они совершенно великолепны, они не боятся раздеться догола, при всяком удобном случае целуются и обладают потрясающим вкусом в одежде. Это Бьёрки когда-то пустили в ход пословицу: «Нет плохой погоды, есть плохая одежда». Плоха всякая одежда, в которой нельзя под дождем отправиться на прогулку в горы.

Каждый год Бьёрки ведрами собирают грибы, бруснику, чернику и морошку, солят, протирают с сахаром или кладут в морозилку. Не потому что им так уж нравятся грибы или ягоды, а потому что если ты занят их сбором, тебе некогда грешить.

Поэтому никто из Бьёрков не курит, не пьет, не ругается, не онанирует, не употребляет наркотиков, не впадает в депрессию, не опускается, не разводится и не пользуется косметикой. Бьёркам хватает того, что они собирают грибы — слава и хвала тебе, Господи!

Прежде всего — никакой косметики, и, прежде всего — мужской, и прежде всего той, что испытывают на животных, на милых маленьких котятках, или обезьянках, или пандах. ПРЕЖДЕ ВСЕГО НИКАКОЙ КОСМЕТИКИ, ИБО НЕТ НИЧЕГО ПРЕКРАСНЕЕ ЧИСТОГО, СВЕЖЕГО ЛИЦА, ПОРЫ КОТОРОГО НЕ ЗАЛЕПЛЕНЫ ЗАМАЗКОЙ!

Вот каковы Бьёрки, вот какова их родня, в ряды которой попыталась затесаться госпожа Бьёрк.

Это случилось в тот день, когда вся родня была в сборе и кое-кто из женщин заглянул на кухню, где хлопотали госпожа Бьёрк и соседка, которую пригласили стряпать по случаю торжества. Женщины заговорили о прежней хозяйке дома, обо всей своей родне, о том, что у них принято и было принято всегда, и госпожа Бьёрк, смутившись, стала хвататься то за одно, то за другое; но если она делала что-то не так, ее одергивали, а если собиралась сделать как надо, ее опережали, и даже соседка давала ей указания и обращалась к другим поверх ее головы или минуя ее, и родственницы обращались к соседке, а не к госпоже Бьёрк, всячески показывая, что соседка принадлежит к их кругу в большей степени, чем эта госпожа Бьёрк, узурпаторша со взятым напрокат именем, ведь их имя отягощено грузом истории, а ее эфемерно, как взмах руки, и она должна себе это уяснить — вот тут-то госпожа Бьёрк, несмотря на ранний утренний час, опрокинула в себя целый стакан вина и в отчаянии пожалела, что родилась на свет.

Она поняла, что как только господин Бьёрк умрет, ее сотрут тряпкой, словно ошибку на доске. Она была бездомным животным, которое он подобрал из милости, но как только исчезнет простертая над нею покровительственная длань, ее в ту же минуту шуганут.

Прежняя хозяйка — да, вот она была мастерица на все руки. Она умела все — печь, варить, стирать. Уж она бы не допустила, чтобы у нее полиняло белье. И варить кофе надо было именно так, как она варила, пусть кому-то и покажется, что он был слишком слабым. И у хлеба, который она пекла, был именно такой вкус, какой должен быть у хлеба, пусть даже он и был слишком пресным. Прежняя хозяйка скупилась на пряности, на анис, тмин и фенхель, она была скупа, как Гарпагон, бездушна, как горсть замерзшего щебня, и в свою стряпню не вкладывала ни капельки любви.

А нынешняя госпожа Бьёрк, наоборот, торчала в кухне, исступленно размешивая в воде порошковые супы, соусы и муссы. Но Бьёрков было не обмануть. И потому, когда собиралась родня, господин Бьёрк посылал за соседкой, чтобы громадные миски и сковородки снова честь честью были использованы по назначению.

В будние дни господин Бьёрк мог сквозь пальцы смотреть на то, что госпожа Бьёрк не способна приготовить обыкновенный молочный соус и прибегает к порошку Кнорра, но в праздничные дни это не годилось, вот почему, когда приходили родственники, госпожа Бьёрк стояла на кухне, униженная и раздавленная, и в обязанность ей вменялось одно — не путаться под ногами.