Выше я уже упоминал о ее замужестве и передислокации ее супруга, Анатолия Владимировича, на Дальний Восток. Месяцев за десять до нашего отъезда, о котором я тогда и не помышлял, – т. е. в самом начале зимы, чуть ли не через неделю после новогодних праздников, из неведомых Сашкиных краев в наш холодный…ов прибыл тамошний военно-морской журналист, кажется, даже носящий флотское звание. Он составлял документальную книгу о каких-то штурмовых десантниках – или о подводниках; легендарный же командир этих десантников-подводников почему-то доживал свое у нас в…ове, вдали от моря. Журналисту, которого звали, как мне помнится, Юрой – или, быть может, Алексеем, – удалось получить трехнедельную, без дороги, творческую командировку для бесед со своим главным героем.
Вскоре, как того и следовало ожидать, командировочный оказался гостем нашей редакции. После общей встречи, поближе к вечеру, Юра-Алексей пригласил меня и еще нескольких из числа ее участников в ресторан гостиницы, где он остановился. Выяснилось, что приезжий журналист, как человек сердечный и щедрый, будучи к тому же обладателем исключительных коммуникативных способностей, за прошедшие со дня его прибытия к нам полторы недели сделался всеобщим любимцем не только официанток, дежурных по этажам, кастелянш и прочей женской публики, но и мужского персонала, притом что обыкновенно на мужских должностях в подобных учреждениях, как правило, задерживаются люди далеко не дружелюбные, но более всего те, кто себе на уме и настроен цинически-алчно.
Столик нам накрыли на балконе, разделенном бархатными занавесями с ламбрекенами на отсеки вроде театральных лож. Оказалось, что полуторакилограммовую, не предназначенную для розничных продаж банку дальневосточной красной икры гость еще загодя, с утра, – в предвидении, что именно сегодня он «встретит людей, с которыми приятно будет посидеть (а то для чего ж мне понадобилось волочить за собой в такую даль эту причальную тумбу?!) – поручил поставить в холодильник на ресторанной кухне, – и теперь-то содержимое этой банки было нам подано перегруженным в банкетную хрустальную салатницу и украшенным лимонными дольками, а в промежутках между ними – крупными черными оливками, которые, в свою очередь, соседствовали с листиками петрушки, отчасти даже утверждаясь на них, – и это помимо обязательных по тогдашним правилам ресторанного изобилия цыплят табака, буженины, заливной осетрины, жюльенчиков с грибами и тому подобных лакомств. Пили мы КВВК [8] то ли одесского, то ли краснодарского разлива.
На третьем, десертных размеров, фужере Юра-Алексей поднял тост за наш потрясающий город, в котором родилась и выросла одна самая прекрасная на свете женщина, с которой у него недавно всё было.
– Так было, как никогда и ни с кем не было и никогда и ни с кем не будет; я безошибочно это знаю, мужики; она – как бы вам передать? – как месторождение золота и изумрудов, но, мужики! – всё там живое, всё дышащее, цветущее навстречу тебе…
Я и раньше замечал, что в военно-морской среде, к которой относился наш гость, широко распространен этот несколько орнаментальный, нарочито преувеличенный эстетизм выражений и оборотов; его можно по достоинству оценить только в со-противопоставлении со столь же до крайности насыщенной, но сугубо физиологической, похабной доминантой речевого обыкновения наших образованных слоев. В этой-то манере один из сидящих за столом и отозвался на хмельные признания гостя.
– Извини, – не дослушав до конца его порнографический комментарий, горячо возразил Юра-Алексей, – но зачем же святотатствовать?!! На хера ж кощунствовать?! Ты меня еще раз извини, но к ней твои слова всё равно не относятся: у ней ничего этого , что ты назвал этими словами, – у ней этого нет; она ничего этого не делает; я ж сказал: она цветет навстречу, – если ты видел в документальных фильмах о природе показывают на обычной скорости замедленную, покадровую съемку, как, например, цветы раскрываются…
Мы успели также узнать, что эта удивительная женщина замужем «за фуражкой» – но притом человеком неглупым и порядочным, – а зовут ее:
– …как последнюю русскую царицу, мужики.
Если бы гость предложил свою шараду спустя всего полтора десятилетия, его бы мгновенно поняли все присутствующие, включая двух официанток, именно в эти минуты принесших нам какое-то дополнительное кушанье. Но в тогдашних условиях эту нехитрую загадку разгадал лишь я один, успевший прочесть на две-три книги больше, чем прочие мои сослуживцы из числа участников пиршества.Впрочем, гость был прав только формально. Имя последней русской Государыни, равно и, еще прежде того, – имя супруги Императора Николая I Павловича, в данном случае не должно никого вводить в заблуждение; родители А.Ф. Чумаковой, из которых я лучше запомнил ее отца – мастера участка инструментального цеха завода транспортного машиностроения, – ни о чем подобном не могли и помыслить, – как, впрочем, и мои отец с матерью: можно ли допустить, чтобы, давая мне имя, они, к примеру, тайно подразумевали знаменитого дядю Императора Николая II? Есть ассоциации всё же невероятные, и строго-паранойяльный подход к явлениям жизни, увязывающий всё и вся меж собою, не допускающий ничего занесенного к нам со стороны, наподобие цепкого зернышка, оставшегося на ворсе одежды, – такой подход мне всегда казался надуманным.
Контора кинопроката, сидящая, как я теперь думаю, в моей трахее, вновь запустила специально для меня подготовленную хронику из Сашкиной жизни; но теперь съемки велись по сценарию, который представил нам военно-морской журналист. После нескольких недель круглосуточного непрерывного просмотра – а я ни разу не смог заставить себя покинуть зал, как это бывало прежде, – мне не оставалось ничего, кроме попытки предпринять окончательный побег.
Я разумею не фигуру речи, с намеком на «побег за пределы жизни». Суицидальных тенденций во мне не сыщешь днем с огнем, их не было и нет, скорее всего, просто потому, что, как было уже замечено, моим требованиям или, лучше сказать, жизненным запросам, жизнеощущению в целом как-то незаметно, исподволь стала более свойственна прохладная умеренность – состояние, при котором довести человека до помыслов о самоубийстве довольно трудно. Я задумал побег традиционный, классический – побег как выход за условные географические пределы тех мест, куда достигают исходящие от Сашки Чумаковой и прямо в меня направленные губительные флюиды. Защита от них, возводимая надо мною женой Катей в виде шатрового бункера, будет много действенней, если я просто удалюсь подальше, поскольку флюиды эти я ощущал в качестве явления мира физического, а значит – они подчинялись каким-то физическим же законам, которыми определялись их интенсивность и траектории их движения. В этом случае увеличение расстояния могло пойти только на пользу.
Таким, насколько я могу судить, представлялось мне мое собственное положение. И разве я был уж настолько неправ? От источника настроений, подобных моим, надо бежать – бежать в настоящем смысле этого слова. Точно от обстрела, точно от настигающих тебя вооруженных злодеев, точно от эпидемии; бежать! – это древнее правило ни в коей мере не сводимо к метафоре или даже к феномену культурно-психологическому.
Бежать – под любым благовидным предлогом. А назвать таковой было делом совсем несложным.
Припоминаю, как в считанные недели я впервые обзавелся столь свойственной многим моим соотечественникам лютой ненавистью с переходом в омерзение, которые распространились на всё и вся вокруг: насколько хватал глаз и размечала политическая карта мира, сегодня уже более не пригодная. Кто такие эти Всё и Вся – я даже не подозревал. Но они либо прямо отбивали у меня Сашку, либо поддерживали и питали моих соперников, либо, в лучшем случае, насмешливо наблюдали за происходящим со мною. Надо ли говорить, что настоящий объект, достойный моих ненависти и омерзения, был, как водится, от меня скрыт, вернее, жульнически смещен в сторону. Доступным же лицезрению оказывалось нечто совсем иное, а вернее – только лишь одна «возникшая до высшей степени пустота» (этот последний оборот я вычитал [9] случайно у Н.В. Гоголя; возможно, в каком-то из календарей).
