ЕЛИЗАВЕТА. Мистер Шекспир, я поговорю об этом с лордом-казначеем.

ШЕКСПИР. Тогда я пропал, ваше величество, ибо не было еще лорда-казначея, у которого нашелся бы сверх необходимых правительственных расходов хоть один пенни на что-либо, кроме войны или жалованья собственному племяннику.

ЕЛИЗАВЕТА. Мистер Шекспир! Вы сказали истинную правду, но не в моих силах как-либо помочь делу. Я не могу обидеть моих беспокойных пуритан, взвалив на жителей Англии расходы по такому развратному учреждению, как театр; и есть тысяча вещей, которые нужно сделать здесь, у меня в Лондоне, прежде чем в казне найдется хоть пенни для вашей поэзии. Поверьте, мистер Билль, пройдет триста лет, а может быть, и того больше, пока мои подданные поймут, что не одним хлебом жив человек, но и словом, исходящим из уст тех, кого вдохновляет всевышний. К тому времени мы с вами будем прахом под копытами лошадей, если, конечно, тогда еще будут лошади и люди будут ездить на них, а не летать по воздуху. Впрочем, к тому времени и ваши произведения, быть может, обратятся в прах.

ШЕКСПИР. Они пребудут в веках, ваше величество, за них не опасайтесь.

ЕЛИЗАВЕТА. Возможно. Но в одном я уверена, – ибо я знаю моих соотечественников, – пока все другие страны христианского мира вплоть до варварской Московии и селений невежественных германцев не станут содержать театры за счет казны, Англия ни за что не решится на такой шаг. А если, наконец, и решится, то лишь потому, что она всегда стремится следовать моде и смиренно и послушно проделывать все, что проделывают на ее глазах другие. Пока же довольствуйтесь тем, что есть, ставьте эти две пьесы, которые вы считаете самыми гнусными из всего вами написанного, но которые ваши соотечественники, уверяю вас, будут с пеной у рта причислять к лучшим вашим творениям. Одно я скажу: если б было в моей власти обратиться через века к нашим потомкам, я искренне посоветовала бы им исполнить вашу просьбу, ибо правильно сказал шотландский менестрель, что создающий песни народа могущественнее, чем создающий его законы. И то же самое можно сказать относительно интермедий и пьес.

Часы бьют первую четверть. Часовой возвращается с обхода.

А теперь, сэр, настал час, когда королеве-девственнице больше подобает быть в постели, чем беседовать наедине с самым дерзким из своих подданных. Эй, люди! Кто сегодня охраняет покои королевы?

ЧАСОВОЙ. Я, ваше величество.

ЕЛИЗАВЕТА. Так смотрите, впредь охраняйте их получше. Вы пропустили очень опасного кавалера к самым дверям нашей королевской опочивальни. Выведите его да известите меня, когда накрепко запрете за ним ворота; я не решусь снять одежды, пока дворцовая ограда не разделит нас.

ШЕКСПИР (целует ей руку). Я ухожу через ворота во тьму, ваше величество, но мысли мои следуют за вами.

ЕЛИЗАВЕТА. Что? К моему ложу?

ШЕКСПИР. Нет, ваше величество, к вашим молитвам, в которых я прошу вас помянуть и мой театр.

ЕЛИЗАВЕТА. С этой молитвой я обращаюсь к потомству. А сами вы не забудьте вознести молитву к богу. Доброй ночи, мистер Билль!

ШЕКСПИР. Доброй ночи, великая Елизавета! Боже, храни королеву!

ЕЛИЗАВЕТА. Аминь!

Расходятся: она – в свои покои, он, под охраной часового, – к воротам, что обращены к Блэкфрайерс.

Ковент-гарден. Летний вечер. Дождь как из ведра. Со всех сторон отчаянный рев автомобильных сирен. Прохожие бегут к рынку и к церкви св. Павла, под портиком которой уже укрылось несколько человек, в том числе пожилая дама с дочерью, обе в вечерних туалетах. Все с досадой всматриваются в потоки дождя, и только один человек, стоящий спиной к остальным, по-видимому совершенно поглощен какими-то отметками, которые он делает в записной книжке. Часы бьют четверть двенадцатого.

ДОЧЬ (стоит между двумя средними колоннами портика, ближе к левой). Я больше не могу, я вся продрогла. Куда девался Фредди? Полчаса прошло, а его все нет.

МАТЬ (справа от дочери). Получаса не прошло. Но он бы уже мог привести такси.

ПРОХОЖИЙ (справа от пожилой дамы). Это вы и не надейтесь, леди: сейчас ведь все из театров едут; раньше половины двенадцатого ему такси не достать.

МАТЬ. Но нам необходимо такси. Не можем же мы стоять здесь до половины двенадцатого. Это просто возмутительно.

ПРОХОЖИЙ. Да я-то тут при чем?

ДОЧЬ. Будь у Фредди хоть капля сообразительности, он взял бы такси у театра.

МАТЬ. Чем он виноват, бедный мальчик?

ДОЧЬ. Другие ведь достают. Почему же он не может?

Со стороны Саутгемптон-стрит влетает Фредди и становится между ними, закрыв зонтик, с которого стекает вода. Это молодой человек лет двадцати; он во фраке, брюки у него внизу совершенно мокрые.

ДОЧЬ. Так и не достал такси?

ФРЕДДИ. Нет нигде, хоть умри.

МАТЬ. Ах, Фредди, неужели совсем, совсем нет? Ты, наверно, плохо искал.

ДОЧЬ. Безобразие. Уж не прикажешь ли нам самим идти за такси?

ФРЕДДИ. Я же вам говорю, нигде нет свободных. Дождь пошел так неожиданно, всех застигло врасплох, и все бросились к такси. Я прошел до самого Чэринг-кросс, а потом в другую сторону, почти до Ледгейт-цирка, и ни одного не встретил.

МАТЬ. А на Трафальгар-сквере был?

ФРЕДДИ. На Трафальгар-сквере тоже ни одного нет.

ДОЧЬ. А ты там был?

ФРЕДДИ. Я был на Чэрингкросском вокзале. Что ж ты хотела, чтоб я до Гаммерсмита маршировал под дождем?

ДОЧЬ. Нигде ты не был!

МАТЬ. Правда, Фредди, ты как-то очень беспомощен. Ступай снова и без такси не возвращайся.

ФРЕДДИ. Только зря вымокну до нитки.

ДОЧЬ. А что же нам делать? По-твоему, мы всю ночь должны простоять здесь, на ветру, чуть не нагишом? Это свинство, это эгоизм, это…

ФРЕДДИ. Ну, ладно, ладно, иду. (Раскрывает зонтик и бросается в сторону Стрэнда, но по дороге налетает на уличную цветочницу, спешащую укрыться от дождя, и вышибает у нее из рук корзину с цветами.)

В ту же секунду сверкает молния, и оглушительный раскат грома как бы аккомпанирует этому происшествию.

ЦВЕТОЧНИЦА. Куда прешь, Фредди! Возьми глаза в руки!

ФРЕДДИ. Простите. (Убегает.)

ЦВЕТОЧНИЦА (подбирает цветы и укладывает их в корзинку). А еще образованный! Все фиалочки в грязь затоптал. (Усаживается на плинтус колонны, справа от пожилой дамы, и принимается отряхивать и расправлять цветы.)

Ее никак нельзя назвать привлекательной. Ей лет восемнадцать – двадцать, не больше. На ней черная соломенная шляпа, сильно пострадавшая на своем веку от лондонской пыли и копоти и едва ли знакомая со щеткой. Волосы ее какого-то мышиного цвета, не встречающегося в природе: тут явно необходимы вода и мыло. Порыжелое черное пальто, узкое в талии, едва доходит до колен; из-под него видна коричневая юбка и холщовый фартук. Башмаки, видно, тоже знали лучшие дни. Без сомнения, она по-своему чистоплотна, однако рядом с дамами решительно кажется замарашкой. Черты лица у нее недурны, но состояние кожи оставляет желать лучшего; кроме того, заметно, что она нуждается в услугах дантиста.

МАТЬ. Позвольте, откуда вы знаете, что моего сына зовут Фредди?

ЦВЕТОЧНИЦА. А, так это ваш сын? Нечего сказать, хорошо вы его воспитали… Разве это дело? Раскидал у бедной девушки все цветы и смылся, как миленький! Теперь вот платите, мамаша!

ДОЧЬ. Мама, надеюсь, вы не сделаете ничего подобного. Еще недоставало!