Игру в «Красный свет, зеленый свет» пришлось отменить, потому что собирался дождь, так что большую часть вечера мы провели, слушая истории Быстрюги Сьюзи в мансарде, где света почти не было, не считая мутной лампочки высоко под потолком.

Быстрюга Сьюзи сидела по-турецки, лицом к нам с Тру, на сером матрасе в пятнах.

– Так вот, когда грабители могил выкопали всех этих мертвецов, они отвезли их в замок доктора Франкенштейна в маленькой трехколесной тележке. – Она говорила своим «запасным» голосом, сиплым и жутким. – Тут начался ливень, а гробокопатели такие уродливые, тощие, то и дело кашляют, пьяные в стельку, а волосы у них грязными сосульками висят.

Мимо окна мансарды прокатился раскат грома, стекло затряслось; немного погодя сверкнула молния, отпечатавшись у меня в глазах, и я сразу вспомнила нашу ферму.

Я поглядела на Тру. Сестра терла ту руку, что сломалась при аварии, и неотрывно смотрела на Быстрюгу Сьюзи.

– И тогда доктор Франкенштейн сложил мертвецов на черный-черный стол в своей работалории и взял пилу, чтобы распилить их на мелкие кусочки!

Молния полыхнула опять и осветила всю мансарду, забитую коробками, и чемоданами, и одной штуковиной, которая уже намозолила мне глаза. Это был мертвец без рук, без ног, и стоял он в углу под окном. Быстрюга Сьюзи говорила, что Нана примеряет на мертвеце одежду, которую шьет.

– И тогда, – зловеще хрипела Быстрюга Сьюзи, – тогда доктор Франкенштейн сшил все кусочки вместе и сделал во-от такого монстра, – тут она раскинула руки, – и доктор Франкенштейн положил его на другой стол, прицепил к нему все свои приборчики, и когда молния попала в замок, электрическая сила ударила в приборы и ушла в монстра, и доктор Франкенштейн как завопит: «Он живой! Живой!»

Быстрюга Сьюзи спрыгнула с матраса и принялась, выставив руки, гоняться за мною и Тру, а мы визжали, пока снизу кто-то не заорал:

– Заткнитесь вы, наконец, тут люди спят!

Рассказав про Франкенштейна, Быстрюга Сьюзи показала нам свои грудки и сказала, что у нас у обеих тоже такие будут и, кто бы поверил, мальчишки станут с ума по нам сходить! Она сказала, можно потрогать, если хочется. Я не стала. Потом Тру рассказала, что на ощупь они как воздушные шарики с водой внутри, только теплые.

Когда дождь замолотил в окно, я постаралась уснуть, да только мансарда была как слишком тяжелое покрывало, обернувшееся вокруг меня, и думать я могла только про Франкенштейнова монстра, который убьет нас троих, пыхтя под нос: «Мне… мне… мне… вы нравись». Ох, ну до чего же классно Быстрюга Сьюзи рассказывает истории! Прямо так и видишь все! Я даже вспотела от страха, когда с лестницы донеслось шарканье, – это по скрипучим ступеням к нам в мансарду поднимался монстр. А когда стало совсем невмоготу, я вскочила с вонючего старого матраса и решила, что даже если Холл уже храпит, напившись до ручки, мне плевать, хочу домой.

Если верить Быстрюге Сьюзи, Франкенштейн не умел быстро бегать, потому что его ноги принадлежали раньше двум разным людям, так что я решила, что смогу удрать от него. Ведь и папа всегда говорил, что я настоящая бегунья. Несешься как ветер, Сэл, так и говорил. Несешься как ветер. Мне было неловко оставлять Тру в гостях, но если кто-то и мог уберечь ее от Франкенштейна, так это Нана, которая и монстру запросто могла всыпать своим ремнем. Так что я осторожно спустилась по ступенькам и шмыгнула через заднюю дверь на аллею, с зажатыми в руке теннисками, – тихо-тихо.

На Влит-стрит почти всегда звучала музыка, и днем, и ночью, несмотря ни на что. Вот только в ту ночь, стоило отгреметь грозе, все стало черное и тихое, только цикады стрекотали да лаял глупый пес семейства Мориарти. Я прокралась через задний двор Фацио, мимо дома Бюшамов, которые жили с ними по соседству. И на миг мне примерещилось, будто во дворе у Бюшамов что-то двигается. Шевелится там что-то. Я во все глаза уставилась в ту сторону, но все уже затихло. Лишь ветер, оставшийся порезвиться после грозы, раскачивал качели во дворе. Но позади меня кусты, что свешивались через забор Донованов, шелестели так, будто там кто-то шебуршился. Вроде Франкенштейна. В этой черной темноте, совсем одна, без Тру, я перепугалась, как никогда в жизни. И быстро зашагала по улице. И вспомнила вдруг о растворившейся в воздухе Дотти, а потом о мертвой Джуни Пяцковски и про слова Мэри Браун – о том, что Сара Хейнеманн тоже пропала. И после таких мыслей я уже неслась во всю прыть. В ушах так громко звенела тишина, что я едва слышала шаги позади. Но все же слышала. И видела тень, которую свет от гаража вытянул подлиннее. Мне бы обернуться посмотреть, кто это, прямо там и тогда. Или кинуться обратно к Фацио. Но я не стала. Просто вдруг застыла от страха – как на верхотуре вышки для прыжков в бассейн. Права все-таки Тру: когда Господь раздавал храбрость, я, должно быть, отлучилась по-маленькому.

Но я знала, кто за мной идет. Тот самый человек, который, как я втайне и думала, убил Джуни Пяцковски. Я поняла, кто ее убил, еще в тот день, когда нашли Джуни, но никому не рассказала, потому что люди только поцокают языками и опять скажут что-нибудь гадкое про мое воображение. Все только и охали, до чего же сильно он любит маленьких девочек. А он-то и гнался за мной. Полицейский по фамилии Расмуссен.

И я снова сорвалась на бег и по тому, как зачастили шаги моего преследователя, поняла: он тоже побежал. Я неслась так быстро, что чуть не упала, и была уже почти дома, но дыхание раздавалось прямо за спиной. Еще миг – и он схватит меня. Но он вдруг споткнулся и прохрипел: «Черт!» А я влетела в калитку Кенфилдов и заползла под колючие кусты, которые растут рядом с их гаражом. Только мой преследователь не сдался. Калитка, которую я захлопнула, скрипнула снова. И я услыхала шаги – сначала по дорожке, а потом они зашелестели и по траве. Он подошел прямо к тому месту, где я спряталась. Стоило руку протянуть – и можно коснуться его носков в розовые и зеленые ромбики, я отчетливо различила рисунок в свете фонаря над задним крыльцом Кенфилдов. Носки торчали из грубых черных ботинок на пористой подошве. Я слышала, как он дышит, вдох-выдох, вдох-выдох. А потом тихо говорит нараспев: «Выходи, выходи… Где же ты прячешься, Салли?»

Утром я проснулась в самой глубине зарослей у Кенфилдов и подивилась, как это мне удалось уснуть. Исцарапанные руки немного кровили, так что я почистила их, облизала особенно глубокую ранку на пальце и подумала, что Бог поступил бы умнее, если бы сделал кровь хоть немного похожей по вкусу на шоколадный батончик «Три мушкетера». И только потом вспомнила, как Расмуссен гнался за мной ночью, и сердце тут же заколотилось, прямо как тамтамы, когда в фильме-вестерне индейцы готовятся напасть на ковбоев.

Миссис Кенфилд уже развешивала белье на веревке. Может, просто выкатиться ей под ноги и сказать: «Доброе утро, миссис Кенфилд. Вам помощь не нужна?» Ага. Она сразу спросит: «А какого дьявола ты забыла под моими кустами?» А поскольку врунья я так себе, не чета Тру, я тут же и выложу ей про мое бегство от Расмуссена, и тогда она этак покачает головой и скажет голосом, способным разбить сердце: «Ох, Салли, ты опять за старое». Потому что всего только в прошлом году я рассказала ей, что думаю, будто ее муж – шпион, потому что он вел себя совсем как шпион, весь такой скрытный и молчаливый, каждый вечер садится на крыльце в кресло-качалку и только и делает, что курит, точно дожидается шпионского пакета с секретными инструкциями. В общем, я поняла – если расскажу миссис Кенфилд про ночную погоню, она тут же побежит в больницу и заявит маме, что я опять дала волю своему воображению. Поэтому я так и лежала под кустом, повторяя «Аве Мария», пока миссис Кенфилд не взяла бельевую корзину под мышку и не ушла в дом.

Так кому же можно рассказать про человека по фамилии Расмуссен, который любит махать рукой, если ты проходишь мимо его дома, и этак сладко улыбаться, будто потерял что-то и сейчас спросит, не поможешь ли ты поискать? А кому тут расскажешь, если этот человек в придачу еще и полицейский? Я ничуть не сомневалась, что Расмуссен – убийца. Во всем его облике было нечто убийственное, как у злодеев в кино. Такой правильный, вежливый, а копнешь поглубже – и внутри одно злодейство.