Тру мусолила во рту травинку, стараясь свистнуть погромче, как это иногда получается.

– Не-а, – сказала она. – Такие злюки, как Хелен, не умирают.

Тру не шибко переживала, даже особо не плакала, когда умер папа, и это казалось мне странным. Потому что пускай папа любил меня очень, очень сильно, настолько сильно, что я и за миллион лет его не забуду, Тру он любил даже немножко сильнее. Раньше мне от этого было как-то не по себе, но если в сестры досталась Тру, что тут поделаешь, чего еще от нее ждать.

И насчет мамы Тру совершенно права. Раньше, пока папа был живой, мама вовсе не была злюкой, не то что теперь, и я точно знала, кто тут виноват. Поэтому собиралась помолиться на ночь заодно и о том, чтобы по дороге в «Обувь Шустера» Холл позабыл глянуть в обе стороны, когда станет переходить Норт-авеню, и тогда мама сможет выйти замуж за кого-то, кто не будет болтать с набитым ртом, – если, конечно, она вернется из больницы. А может ведь и не вернуться. Я же говорю, большого доверия к доктору Салливану я не испытывала. Одно его дыхание, мне дико стыдно об этом говорить, но уже одно его дыхание могло прикончить человека.

Еще когда жили на ферме, мы с Тру водились с Джерри Эмберсоном; тот жил на дальнем конце нашей гравийной дороги и однажды пописал мне на ногу, когда мы наплавались в его секретном лесном пруду. Все остальные дети, с кем мы учились в школе, жили на фермах вроде нашей; с голоду можно помереть, пока туда дотопаешь. Так что если хотелось поиграть в прятки, попинать банку или там еще чего-нибудь, где нужно больше двух игроков, то приходилось, хочешь не хочешь, водиться с писающим где попало Джерри Эмберсоном.

Другое дело здесь, на Влит-стрит. Холл чуть не умер от изумления, когда мы с Тру объявили ему, что не хотим переезжать в город. У него мамина запеканка с тунцом и макаронами аж изо рта полезла. «Слышь, такие вот пироги с котятами. Мы переезжаем. Я уже нашел себе работу, а всем нам – жилье. – Холл вытряс в себя остатки пива из бутылки и шваркнул ею об стол. – В том квартале детей как грязи, так что кончайте скулеж, а не то наподдам, чтоб зря не скулили».

Раз в жизни Холл оказался прав. Потому что, захоти ты позвать тут кого-то, этот «кто-то» непременно сидит на крыльце и ждет, только свистни. Это потому, что вся наша округа забита, как бабуля выразилась, «продуктами католических браков» (и при этих словах глаза у нее едва на лоб не выпрыгнули, бабуля то и дело таращится из-за болезни под названием «щитовидка» в ноге у нее где-то).

Людей тут полным-полно, и мама не зря предупреждала насчет городских, когда мы играли в «Фамилии»: люди тут совсем другие. Как Быстрюга Сьюзи Фацио, девчонка из нашего квартала, которая как-то узнает новости самой первой. Это она рассказала нам с Тру про Дотти Кенфилд.

Уличные фонари только-только зажглись, и мы втроем сидели на крыльце у O’Хара, поджидали, пока остальные соберутся на нашу каждолетнюю вечернюю игру в «Красный свет, зеленый свет». Быстрюга Сьюзи расчесывала длинные, прямые черные волосы, которые ни разу не стригла с той поры, как была совсем маленькая, а кожа у нее летом делается такой загорелой, что Быстрюга Сьюзи сразу становится похожа на египтянку из фильма «Десять заповедей». Мы с Тру видели его в кинотеатре «На окраине», куда бегаем всякий раз, как накопим четвертак. А поскольку Быстрюга Сьюзи была итальянкой – мама говорит, они зреют быстрее всех, – у нее не только волосы длиннее, чем у остальных, у нее уже появились те самые бугорки. Пришлось даже заказывать для нее особую скаутскую форму, чтоб не топорщилась на груди.

– Я слыхала, с Дотти Кенфилд случилось что-то плохое, – сказала я ей.

– Ты уже слыхала? – А надо сказать, Быстрюгу Сьюзи всю аж корежило, если человек узнал что-нибудь не от нее, а от кого другого. – Ну, на этот раз ты слышала верно. Два месяца назад твоя соседка, вон из того дома, взяла и пропала. Ни с того ни с сего растворилась в воздухе. – Сьюзи занавесила волосами лицо и заговорила загробным голосом, как иногда делала: – Исчезла. Была и нету. Фьють!

А за Быстрюгой Сьюзи, когда та рассказывает, нужно приглядывать: она машет руками, что твоя мельница, как все итальянцы делают. Прошлым летом Вилли О’Хара заработал синяк под глазом, когда Сьюзи решила изобразить распятие.

– Так-то. Дотти наверняка умерла, совсем как Джуни Пяцковски, – добавила Быстрюга Сьюзи, опять принимаясь за волосы. – Спорим, ее найдут до конца лета. Такую мертвую, зеленую, с гнилыми глазами и запахом, как изо рта у дока Салливана.

За пару дней до того Быстрюга Сьюзи рассказала нам, будто Риз Бюшам заставил ее трогать его пипиську и уверял, что с ее помощью может заставить девочек молить о пощаде и что, когда девчонке стукнет тринадцать, прольется кровь: это значит, будто у тебя может появиться собственный ребеночек. Видите? Порой сложно понять, врет Сьюзи или нет. К тому же у меня имелись все причины думать, что Дотти Кенфилд, возможно, жива.

– И кто тогда плачет по ночам в ее комнате? Мыто слышим, – сказала я.

Саданув меня локтем, Быстрюга Сьюзи опять заговорила загробным голосом:

– Будьте осторожны, сестры O’Мэлли! – И улыбнулась этой своей замогильной улыбкой – верхние клыки у Сьюзи торчат чуть дальше, чем нужно. – Если из этого дома до вас доносится плач, это может значить только одно. У Кенфилдов поселилось привиде-е-ение.

Так и сказала. Дескать, плач – это проделки призрака Дотти Кенфилд.

Хотя, может статься, на этот раз Быстрюга Сьюзи Фацио говорила сущую правду, ведь этот плач был самым жутким привиденческим звуком, какой мы только слышали. Бедная Дотти!

Иногда, когда плач стихал, я подходила к окну и смотрела на спальню Дотти, потому что, пока там плакали, мне было страшно высовываться. На стене там висела фотография красивой девушки с темными глазами и волосами. Насколько я могла судить, на фото ей лет восемнадцать – столько же, сколько и нашей Нелл. Выпускное платье салатного цвета, волосы скручены на макушке наподобие мороженого в рожке, на шее крестик. А под фотографией тускло светилась лампочка на крышке аквариума, освещала воду и маленького водолаза, выпускавшего пузыри, которые наперегонки с золотыми рыбками бежали к поверхности.

Стоя в темноте, я готова была поклясться, что Кенфилды не тронули ни единой вещи в спальне Дотти с тех пор, как та растаяла в воздухе. Возможно, комната по-прежнему ею пахла. Как после смерти папы. У него в шкафу я могла вдохнуть его «Аква Велва». Однажды я уселась там, рядом с ботинками, с которых еще не осыпалась грязная земля нашей фермы, и ни за что не хотела уходить. А на следующий день мама отнесла всю папину одежду в «Гудвилл индастриз», тряхнула меня за плечи и крикнула: «Бога ради, Салли! Его больше нет, он не вернется. Что было, то прошло, пойми ты, наконец!»

Но я спрятала одну из папиных рубашек… голубую. Чтобы помнить о своем Небесном Короле. Я держала ее внутри подушки, где маме не отыскать. Потому что в конце дня, что бы она ни говорила, мне позарез нужно было опустить голову на папино плечо и слушать, как Тру сосет средний палец или тискает свою куклу Энни. Что было, то вовсе не прошло. Вот ничуточки.

Изредка по ночам плач доносился до нас с Тру и из маминой спальни. Мы ушам своим не верили: прямо мираж среди пустыни. Потому что днем ничего такого нипочем не услышишь. Днем мама сурова и суха, как вяленая говядина; она первая скажет, что слезы льют только те, кто переживает по пустякам. Бабуля уверяла меня, что на самом деле мама не такая уж и черствая, что она попросту, как говорится, «насвистывает в темноте»[4]. Лично я ни разу не слыхала, чтобы мама свистела, так что сразу решила, что с бабулей случилось то самое отвердение артерий, какое уже было у второй моей бабушки.

Тру сидела на пуфике у туалетного столика с зеркалом и двумя выдвижными ящиками по бокам. Еще одно маленькое зеркало, формой овальное, как ледовый каток, стояло на столе, посреди маминых склянок с духами и лосьонами. Я вертела в руках золотую щетку для волос с завитками на обратной стороне, ее папа как-то подарил маме на день рождения. Мы смотрели, как мама аккуратно складывает блузки, чтобы положить их в круглую синюю сумку «Самсонайт», перемежая вощеной бумагой.