А мне сдается, что это всего лишь привычка и обратное ей — тоже привычка, только будто бы уже частная, дурная, если не сказать стыдная и слегка как бы вне закона. Жизнь примелькалась, приелся хлеб, мы больны, мы ищем лекарство. Но даже великий Сададж Арсатун ибн Джилбаб пишет, что глупый человек, кто хочет лечить таких шакалов врачебными средствами, ибо болезнь их — от воображения, а не от естества, и если что-нибудь им поможет, так это умеряющие дурь заботы, голод, бессонница, тюрьма и порка.

И всего этого мы перепробовали в достатке, — не всем разве что повезло с каталажкой, от которой не зарекайся (так что надежда есть), — но как мне сегодня, сейчас, полюбить пресный хлеб поблекшей в сумеречных заботах земли?

Я рада в поте лица добывать мой хлеб, но потреблять его мне грустно. Мне прискучило в поте лица моего есть хлеб мой. Я вкалывала бы задарма, я люблю вкалывать, но без харча не работнёшь. За что обречены мы пожизненно на злое это хлебоедство? Разве уста наши сотворены Господом нашим во славу предмета гигиены питания?..

Когда я встретила тебя, жизнь меня уже вытеснила, оставив мне плоский, в три шага, остров между койкой для сна и столом, где я глушила себя чистым спиртом работы и не могла оглушить. На том острове пространство распалось. Там все существовало отдельно от всего: пол — отдельно от стен, стены — отдельно от потолка, свет — отдельно от лампочки (если б ты знал, как это страшно), и не было способа собрать кусочки. И вот, когда я встретила тебя, я, конечно, сообразила, что любвеобильный Жизнедатель уж, видно, давно сохнет по мне, раз сотворил мне тебя, Свое приворотное зелье, чтоб, значит, Его вздохи по мне были небезответны. И я захотела тебя сразу — как хлеб, когда его нет, но, по вредной привычке догадываться, — догадалась, что ты вмиг приешься мне, когда хоть немного будешь. А ты сразу невзлюбил меня, и правильно сделал, ведь я сразу была в изобилии. И ты уехал на восток, — я путаю дальний, ближний, передний, задний, — но помню, что это было неблизко. Моя расторопная подруга посоветовала натирать тебя такой специальной мазью для возвращения: ты, говорит, должна терпеливо, еженощно умащать его этим вонючим средством — спину, от шеи до ягодиц включительно, и, главное, весь его обнаженный живот. Она даже не поняла, как далеко ты уехал.

Тогда я решила, что и мне пора ехать, ведь жизнь мне обрыдла так, что вокруг было сплошное бельмо — с редкими, очень редкими вкраплениями черно-серых пятен.

Я села в электричку и отъехала от города на тридцать верст, и пришла к пожилой женщине с конторским лицом, ее рот был затянут паутиной, и она протянула мне хлеб. И я села в электричку, и проехала дважды по тридцать, и шла долго. Голая, в мерзлых буграх земля повсюду совокуплялась с голым небом. Между разухабистой землей и дряхлым небом, по линии их совокупления, ползала черная старуха. Она была укутана в ватник, платок — седые волосья разлетались из-под него и стлались далеко по ветру. Старуха каким-то крючком ковыряла в дырках своего огорода, выискивая скупые корнеплоды. И я бухнулась на землю и попросила снадобье, чтобы видеть цвета, чтоб не разлюбить тебя, чтоб ты полюбил меня, чтоб не приедался нам хлеб наш насущный и никогда не усомнились бы мы в разумности Бога. Но старуха не слышала. Я кричала, ветер пил на лету мои слабые слезы, и слова мои отлетали к черному горизонту, минуя мохнатые старухины уши. Мама, — крикнула ей в висок подошедшая дочь, беспомощная и толстая, — надо вернуть мужа к этой жены, есть у тебя лекарство? Старуха медленно распялила черный свой рот. Ветер утих. В тишине безбрежного поля, из конца в конец мира, ржаво прошуршало: я младенчушкам грыжечки зашептываю, приижжайте, жданные. И я села в электричку, и отъехала трижды по тридцать, и пришла к черномясой бабище с черными когтями, — она лежала на громадной кровати, пухлой, продавленной, сплошь в облаках и ухабах. Бабища даже рта не хотела размыкать, только хихикала и злобно мычала, потому что, как я догадалась, приняла меня за столичную журналистку, которая приперлась с разоблачением ее знаменитого на весь мир чернокнижья. Но я употребила пару ненормированных оборотов речи и сошла почти за свою. Бабища слегка меня обнюхала, высказывая все же зевоту и дремоту и (чтобы только отделаться) велела: до полуночи успеть восвояси, набрать в бутылку из-под кефира водопроводной воды и сыпануть туда маковых зерен (зерна протянула в кулечке). И что же дальше со всем этим делать? — спросила я. И прикладывать к больным местам, — надменно, как дуре, сказала бабища. И вдруг разрыдалась, захлебываясь мощными возгрями, и, беззащитно гнусавя, протрубила, что вчера ее сбила машина, а позавчера бросил муж. Вздыбились, содрогнувшись, мирные холмы и равнины необъятной кровати, и, приглядевшись, я увидела, что рожа у бабищи сплошь в черных синяках. Я дала ей хлеба, она дала мне водки, мы уничтожили ночь, а на рассвете орал петух, и баба, падая, гонялась за ним по двору, потому что хотела его мне в подарок, и догнала, и оторвала ему голову, но петух перелетел через забор — и, капая кровью, поплыл над лесами-полями — и пал камнем к ногам старухи на сером огороде, — та зашептала ему шейку, и выросла новая голова с толстым гребешком, — а мы с черномясой расцеловались, и я двинула к станции.

Вагон ехал быстро, в сердце плясала цыганка, метались по холмам огненные лисицы, в зубах их бились пестрые петухи (неужели я вижу цвета?), звероловы весело отливали пули, потягивали из фляжек, дулись в картишки, показывали фокусы: трюкач под мухой брал жухлую колоду карт и пускал по ветру — то лентой — то вперемешку — черные сердца дам, красные разлапистые ладони, багровые ладони королей, золотые пики тузов; ветер тасовал и сдавал, тасовал, тасовал, — листья в крапленых рубашках на лету меняли масть и число — надвигалась зима, — фокусник говорил тихое слово, и белый цвет разом уничтожал все.

Ну кто ты такая есть? — уговаривал меня внутренний баритон. — Возвращайся в жизнь свою, тернии и волчцы произрастет она тебе; и будешь питаться полевою травою. — Если бы! — ввинчивался вертлявый тенор. — Опять пресный хлеб жрать придется! — А ты, например, перчиком красным его натри, — душеспасительствовал баритон. — Задницу свою перцем натри! — взвивался тенор. Вагон покачивало на пьяных волнах, он был раскован и артистичен, он отстукивал, он подскакивал, он кидался в лезгинку…

А в это время студенты на гигиене питания рассчитывали соответствие моих суточных энерготрат калорийности потребляемой пищи. Они писали в тетрадях: машинистка, возраст — 36 лет, вес тела — 57 кг. И рисовали таблицы.

Таблица № 1. Бюджет времени

Сон 7 час., одевание и раздевание 30 мин., личная гигиена 45 мин., подметание комнаты 20 мин., прием пищи 1 час 15 мин., печатание на машинке 7 час. 30 мин., хозяйственная работа 1 час, ходьба (3 км/час) 1 час, чтение 2 час., езда в автобусе 30 мин., отдых сидя 1 час 10 мин., отдых лежа 1 час.

Таблица № 2. Набор продуктов (в граммах-нетто)

Завтрак — колбаса отдельная 60, масло слив. несол. 20, батон простой из муки 1 с. 100, кефир жирный средний 250, сахар 25; обед — сельдь атлантическая соленая весенняя б/головы 40, морковь (с 1 янв.) 25, вермишель 30, лук репчатый сладкий 20, маргарин молочный 20, картофель (с 1 сент. по 1 янв.) 250, томат-паста 10, окунь морской б/головы 70, пирожное заварное с кремом 70, хлеб простой формовой из обойной муки 100; ужин — печенье сахарное 60, масло слив, несол. 15, сыр плавл. (40 % жирн., остр.) 60, карамель с фруктовой начинкой 15 (Господи милосердный, что же ты делаешь?!), батон простой из муки 1 с. 100.

Ах, никогда еще со времен чтения королевских злоключений Лира не рыдала я так бурно и безнадежно!

А студенты между тем перемножают виды деят. моей (продолж. в мин.) на энергетич. траты (в кал. на кг) тела моего. И мне неведомо, что открывается им, но на глазок определяю: здорова. Только не очень жива.