— Я пришла проститься, — сказала небесная лыжница, и Роберт вдруг с ужасом осознал: руки Бланки, ее губы и лицо как бы остыли, стали нормальными. Почувствовав, что сейчас посыплются вопросы, девушка прикрыла ему ладонью рот: — Послушай, Роби. Я едва жива, мне сейчас не до дискуссий. Я тебе говорила, что тетушка Женевьева умерла?

Роберт кивнул — да, говорила.

— Сегодня мой черед, — просто сказала девушка. Голос ее дрогнул. — Мы знаем, как это происходит. Те, кто уже ушел, за несколько часов до смерти начинали все терять: внутренний огонь, способность летать, видеть и чувствовать наш больной мир. Мы полагаем, что они выгорали изнутри. Так вот. Сегодня я поняла: странный жар, делавший мое тело после мутации невесомым, едва теплится… Мне помог Дэвид. Иначе я бы даже не повидалась с тобой.

— Нет! Не хочу! — выкрикнул Роберт. — Я спасу тебя, Бланка! Я сам буду лечить тебя, слышишь. Ты не можешь умереть! Это невозможно!

— Возьми себя в руки, — Бланка устало прикрыла глаза. — Мы все уйдем. Вчера, кстати, умерло еще двое. Мы не успеваем оплакивать своих друзей…

Лыжница тесней прижалась к Роберту. Их искусственная птица бесшумно неслась в немеренных звездных пространствах, парила в безвременье и кажущейся неподвижности — неизвестно на что опираясь, непонятно чем поддерживая свое падение в пустоту и мрак. Роберту кто‑то говорил: очень редко, но бывает, когда планер как бы вступает с небом в сговор, становится ненадолго живым существом, обитающим вот так в небе — независимо и естественно, будто нет воздуха и законов движения, а есть один полет. Бесконечный и невесомый…

— Давай улетим далеко, далеко… — шепнула Бланка. — И укрой меня. Холодно.

Он укрыл девушку полой куртки. Дышал на ее руки, пряча их от ветра. Окружающий мир казался теперь Роберту враждебным. Что толку в этих холодных безднах, если, при всей их безмерности, в них нет места для его возлюбленной? А безучастность звезд, их равнодушный прищур? И вся невидимая земля, притаившаяся внизу, будто сплошная Опухоль, — не она ли ждет погибели людей, которых сама же родила и с которыми теперь не может совладать?

Глыба ночи стала подтаивать на востоке. Роберт тронул штурвал, и планер повернул к берегу.

— Я как‑то прочитала роман Хемингуэя о войне в Испании, — сказала Бланка. — Я не поверила, что на войне могут думать о любви и так исступленно отдаваться страсти. Будто в последний раз… — Голос ее задрожал и прервался. — Только здесь, после всего, после тебя… я поняла Марию. Я поняла, что значит — в последний раз…

Роберт хотел возразить ей, но Бланка зябко повела плечом, освобождаясь от его, объятий.

— Я пойду, — сказала она. — Пока еще темно, пока под нами океан…

— Нет! — воскликнул Роберт, цепляясь за ледяные руки Бланки.

— Не задерживай меня, хороший, — ласково сказала девушка. — Мои силы на исходе. Неужели ты хочешь, чтобы я мучилась, чтобы меня сначала убил страх? Лучше помоги тем, кто остается… Вспоминай обо мне хоть изредка, ладно?! Прощай.

Небесная лыжница оттолкнулась от планера. Взмахнув руками, будто пытаясь поймать ускользнувшую опору, она исчезла во мраке.

— Бланка–а-а! — Его крик поглотило пространство.

Ни один атом мироздания не содрогнулся от случившегося, не сорвалась с чистого небосклона ни одна искорка звезды. На приборном щитке вместо красной зажглась зеленая лампочка: перегрузка и крен, мол, исчезли, режим полета вновь оптимальный.

Планер возвращался к Западне.

«Вот все и кончилось, — подумал Роберт. — Больным я ничем помочь не смогу. Они уйдут, все до одного. Как те птицы, которые не имели ног. «Помоги тем, кто остается…» Кому, Бланка? Людям, человечеству? Но я пигмей, пойми. Единственное, что я могу, — уйти за тобой. Ведь одиночество — одна из форм небытия. Я вправе выбрать. Я уже выбрал. Только перед этим… Есть еще Западня, в которой томится Змей. Нельзя, чтобы мое кошмарное создание досталось Хьюзу или его друзьям… Я помогу, любимая, тем, кто остается…»

Роберт набрал на браслете связи секретный код.

— Голоден! Голоден! Голоден! — тут же отозвался плазменный монстр. — Ощущаю острую нехватку энергии. Готов к активному поиску и потреблению.

— Потерпи минутку, — сказал Роберт, — Я уже близко.

Он мстительно улыбнулся, вспомнив постное лицо Хьюза. Наконец‑то полковник встретится с тем, кто обладает и его голосом, и его хищным нравом. Лицом к лицу…

Внизу в предутренней дымке показались строения Западни, огни посадочной–полосы.

— Слушай внимательно, Змей, — Роберт наконец расслабился, откинулся на спинку сидения. — Передаю изменения основной программы. Как понял?

— Вас понял. Готов зафиксировать изменения основной программы.

Роберт вывел планер на посадочную прямую. Туда, поближе к своему детищу, чтобы не мучиться долго…

— Я снимаю все запреты, — твердо сказал он в пуговку микрофона. — Все без исключения. Новая программа: полное потребление в радиусе двух миль с последующим самоуничтожением. Разрешаю экстренный выход на поверхность. Выходи на волю, Змей!

Яростный факел огня ударил из‑под земли неподалеку от лабораторного корпуса, будто под Западней, сокрушая ее постройки и все вокруг, вдруг ожил вулкан.

Взрывная волна подхватила планер буквально в нескольких метрах от посадочной полосы, швырнула обратно в небо. В следующий миг тело Роберта как бы взорвалось адской болью. Он замычал, не в силах ни дохнуть, ни выдохнуть. В глаза будто плеснули кипятком.

Сквозь кровавый туман он все же увидел, как самозабвенно пляшет Змей над горящими развалинами, факелы деревьев, черный дым пожарища, который спрятал остатки Западни. Центра больше не существовало.

Он все чаще попадал в провалы забытья, но все же пробовал ползти. Кое‑что у него получалось — он дополз уже до аллейки, которая вела от подножия холма к тому, что осталось от административного корпуса.

Возвращаясь из очередного провала, Роберт вдруг услышал высокий старушечий голос, который звучал где‑то в небесах, скрытых завесой дыма. Он узнал голос: так пела–плакала на похоронах его отца одна из старушек–плакальщиц. Когда ее голос начинал возвышаться над причитаниями, ему, десятилетнему, казалось — вот сейчас, сию секунду остановится сердце. От черного ужаса, жалости, непонимания того, как это отец, его добрый и веселый отец, мог вот так внезапно умереть.

Сейчас старушкин голос оплакивал прекрасную птицу, которая упала с небес в холодные воды, да не стала рыбой — камнем стала…

— Я иду к тебе, Бланка, — прошептал Роберт.

Ему послышался в небе второй голос, и он даже потянулся к нему навстречу, ломая аккуратно подстриженные кусты. Сбылось! Их отпевают вдвоем. Они уходят вместе…

Последнее, что увидел Роберт, — черную башню Змея, который все‑таки нашел хозяина. Монстр раскачивался над верхушками деревьев, готовясь уничтожить себя и своего создателя. От него исходил смертельный, поистине космический холод. Роберту померещилось, что в последний миг у плазменного чудовища вдруг обнаружилось подобие лица с парой огромных глаз.

Но вот чего в них было больше — сожаления или презрения, он так и не успел понять.

Мне было девятнадцать, когда я впервые увидел море.

Случилось это вечером, почти ночью, несколько странным образом.

Когда я вышел к берегу, луна как раз спряталась. Холодная громада, чью глубину и необъятность невозможно было представить, таилась рядом, в нескольких шагах. На душе стало неуютно. Появилось жутковатое ощущение, будто я иду в темноте у края пропасти. Позже я понял: так большая глубина пугает плохих пловцов.

Стоял полный штиль. Чуть живая вода уходила во мрак и там соединялась с ним.

«Море всегда вне земли, значит, оно хоть немножко, а внеземное», — подумал я. Моря и океаны вдруг представились мне неким космическим существом, поселившимся миллиарды лет назад на Земле. Плюхнулось с небес, заревело, растекаясь, захватило почти весь мир, но часть суши не далась, уцелела. Живут теперь рядом. Опасное это существо или, может, доброе? Кто его знает. Ясно одно: чужое оно земле, чуждое.