«Ты что выдумываешь?» — плеснула волна и облизала мои босые ноги.
Будто по заказу, занавес облаков вдруг раздвинулся. На воде засверкал клинок лунной дорожки. Скалы и тропинку, таинственные глубины и ракушки под ногами залил зыбкий пепельный свет.
И сразу все изменилось.
Куда и девались тревога, ощущение опасности. Ответной волной плеснул в душе восторг: вот оно, море. Долгожданное, еще ни разу не виденное, невозможно красивое даже в этот сонный час.
Я побежал вдоль кромки прибоя, размахивая руками, подпрыгивая. Затем присел на первый попавшийся камень, задумался: «Как же я попал на берег?»
Странность заключалась в следующем. Кузьма Петрович, у которого я остановился, сказал, что возле его дома выхода к морю нет — сплошные скалы и обрывы. Надо, мол, около километра идти по тропе к дому отдыха. Я же, решив прогуляться, прошел от калитки сада буквально двадцать–тридцать шагов и наткнулся на неприметную расщелину в скалах. От нечего делать я протиснулся в нее и… очутился на берегу небольшого залива. Как же так? По–видимому, Кузьма Петрович разбирается только в вине и не знает толком окрестностей.
Я приехал в село из Симферополя последним рейсовым. Еще полчаса потратил, чтобы разыскать дом деда, адрес которого мне дал Коля Зинчук — наш фотокорреспондент.
Кузьма Петрович, маленький и какой‑то обиженный, сразу спросил рекомендацию.
— От Коли я, со Львова. Он у вас уже два раза останавливался.
— Белявый такой, с коробкой? — уточнил дед. От него здорово попахивало вином.
— Ага… Снимает у нас в газете.
— Знаю. Он и меня щелкнул, — Кузьма Петрович неопределенно кивнул, то ли признавая искусство Зинчука, то ли как бы говоря своим жестом: «Баловство все это», однако закончил речь вполне миролюбиво: — Давай паспорт — для прописки надо, и деньги вперед.
Я отдал деду паспорт и деньги. Кузьма Петрович небрежно положил их в карман и пошел в глубь сада. Через несколько шагов он остановился.
— Здесь улики стоят, — Кузьма Петрович показал на смутно виднеющиеся в темноте ящики. — Не перекинь, если ночью под градусом будешь идти.
— Почему обязательно под градусом? — удивился я.
— Про меня хоть под парусом, — хмыкнул дед. — Ты ж отдыхать приехал или как? Захочешь винца — в магазин не ходи. Своего продам.
— Спасибо.
— Не за спасибо. Полтора рубля литр. Зато вино редкое. Оно, зараза, меня сначала человеком сделало, а потом и погубило.
Дед включил во времянке свет и ушел.
Я осмотрелся. Металлическая кровать, столик, стул, возле двери — вешалка. Не густо, но жить можно. Улыбку вызвало постельное белье, на котором в каждом углу красовался черный штамп дома отдыха «Прибой». По всему видать, ходил в свое время Кузьма Петрович и в завхозах.
Мне не сиделось во времянке, хотя часы показывали полночь. Скалы так скалы. Хоть издали увижу море или, может, прибой услышу.
И вот — сбылось.
Сижу на камне. Море дышит у ног, спокойное, будто большой и умный пес. Потерянным колесом от чумацкой повозки катится над головой луна. А за нею в небе — соль. Рассыпали ее там видимо–невидимо, а кто, когда…
Мои смутные размышления прервали чьи‑то шаги — под ногами такого же позднего гуляки, как и я, хрустели ракушки. Я его пока не видел, но определил, что это мужчина — шаги были твердые, уверенные. Может, Кузьма Петрович тоже решил прогуляться перед сном? Нет, непохоже.
Я оглянулся.
Берегом шел высокий немного сутулый человек.
«Вот незадача, — с обидой подумал я. — Нельзя… Нигде нельзя побыть одному. Ночь, глухомань, а от курортников не спрячешься».
Незнакомец подошел ближе.
Теперь я рассмотрел, что он худ, одет в обычный костюм. Именно поэтому капитанская фуражка на его голове показалась мне карикатурно нелепой.
— У вас не найдется спичек? — спросил он. Голос был глуховатый и немного простуженный.
Я молча подал зажигалку.
Когда незнакомец не без труда добыл огонь, я пристальнее вгляделся в его продолговатое, загрубевшее от ветра и солнца лицо. Мне показалось, что я уже где‑то видел эти пронзительные ясно–карие глаза, морщины, которые будто шрамы пересекали лицо, эти короткие усы. Но где?
И вдруг я вспомнил. Невероятность догадки ошеломила меня.
— Вы?.. — пробормотал я и осекся.
«Лучше не приставать к людям со своими расспросами, — подумал я. — Похож? Ну, и ладно… Мало ли кто на кого похож».
Так я подумал, а спросил совершенно другое:
— Как вы сюда попали, Александр Степанович? Что вы здесь делаете?
Грин взглянул на меня остро, почти неприязненно. По–видимому, его при жизни о многом и не всегда уместно спрашивали. Затем будто дунул ветер и повернул флюгер его настроения. Грин улыбнулся. Так, словно достал из кармана последнюю серебряную монету.
— Я здесь с оказией, из Зурбагана, — сказал он и махнул рукой в сторону моря. — Я раньше жил неподалеку. В Феодосии… Осталась большая работа, роман…
— «Недотрога»? — спросил я. — Но ведь вы его написали только в уме, Александр Степанович. Сохранилось несколько отрывков. Четыре или пять.
— Нет–нет, — сказал Грин и затянулся. Огонек папиросы на миг осветил его грубое лицо. — Я записал… Почти все… Я торопился и не говорил Нине. Хотел ее обрадовать: вот, мол, история мастера Ферроля и его дочери Хариты, о которой я тебе столько рассказывал… Затем мы переехали в Старый Крым, я занялся другой повестью… Короче, рукопись где‑то здесь. Она не пропала — я это чувствую. Точно так же было с рукописью «Кораблей в Лиссе». Я знал, верил — и она нашлась.
Это был явно неуместный и жестокий вопрос, но он созрел давно, висел на языке и таки сорвался:
— Почему вы так рано ушли от нас?
На какой‑то миг, показалось, он оставил и меня, и этот берег, полетел в тихий городок, городок цветов и руин, в свой белый дом под зонтами высоких орехов. Наверное, он вошел и в свою комнату, где скучал на стене портрет Эдгара По.
Воспоминание обожгло Грина болью. Уголки губ опустились, и он ответил, тщательно подбирая слова:
— Вы знаете, я жил возле моря, и все равно мне с каждым днем все больше не хватало воздуха. Дурацкая болезнь — я не мог ничего съесть, умирал от голода и не мог даже подкрепиться глотком ветра…. В Зурбагане все было по–другому. Там я ходил здоровый и сильный, будто тысяча Гераклов. В тавернах знакомые охотно угощали меня вином, а смуглые девушки на улицах дарили быстрые и таинственные взгляды…
Мы медленно шли берегом и молчали. Такое состояние мне даже нравилось: я уже пробовал работать со словом и меня пугало, когда слов вокруг становилось слишком много. Они тогда мгновенно теряли цену и шуршали, будто мусор.
— А что вы, молодой человек, ищете у моря? — поинтересовался Грин.
Я рассказал ему о детдоме, в котором учился, своей работе в газете, о том, что уже напечатал две фантастические новеллы, но недоволен ими и мечтаю теперь написать хотя бы один хороший рассказ.
— О чем? — спросил Грин. — У вас есть сюжет? Вы его видите?
Я покачал головой:
— Нет. Есть пока только желание… Я пробовал. Ничего не получается. Нужна первая фраза. Тревожная и музыкальная. А ее нет. Еще я знаю, что в конце рассказа должна быть опасность, беда. И избавление. Я хочу, чтобы мой читатель облегченно вздохнул.
— Нужен ключ повествования, — согласился Грин. — Когда я начинал «Недотрогу», никак не мог взять верный тон. Раз сорок начинал… Тут ничего не посоветуешь. Все, кто пишет, знают ошибки предшественников и все равно повторяют их и мучаются каждый раз заново. Иначе ничего не получится… Одно скажу: чередуйте жизнь. Ныряйте в нее с головой, но затем обязательно отойдите в сторону, найдите укромный уголок и побудьте одни. Пока душа не закончит свою работу.
— Вы будто о живой говорите, — улыбнулся я.
— А как же иначе? — удивился Александр Степанович. — Разум — штука вспомогательная. Будто словарь или энциклопедия. А она — наш главный инструмент.
Грин взглянул на часы.
Я испугался. Вот уйдет сейчас, и кончится сказка. Все будет: море, скалы, солнце и брызги, но не станет чуда общения, и мир потеряет половину своего обаяния.
