Он прикрыл глаза, словно боялся, что любопытный зверек воображения сейчас испуганно свистнет и спрячется в свою норку.

Прохоров снова затянулся, улыбнулся самому себе. Странно как. Пачка «Примы», наверное, лежала в портфеле возле одеколона. Если не открывать глаза, то «Прима» запросто сойдет за «Дукат». Ароматный дым чуть щекочет гортань, пепел нагорает плотным столбиком. Даже стряхивать жаль…

Он хотел было вернуться в вагон, но внимание его вдруг привлекла девушка. Худенькая, светлая, она сидела в двух шагах от него, за дверью, и что‑то говорила невидимому собеседнику. Дверь, грохот колес — железо о железо — лишили ее голоса. Ясная улыбка временами касалась беззвучно шевелящихся губ, а взгляд ее, — так показалось Прохорову, — пролетал мимо соседей и принадлежал только ему — избранному и желанному. Он сжал в кармане красное стеклышко и тут же услышал голос девушки.

— Вы простите меня, пожалуйста, — запинаясь от смущения, казалось, говорила она. — Это звучит глупо и дерзко, но я люблю вас. Я иногда провожаю вас после работы домой, вы ведь живете на Паторжинского, не правда ли? Иду за вами, иду… Вы смеетесь? Спрашиваете, за что такая честь? Ах, если б я знала. Просто мне плохо без вас, вам тоже тоскливо одному… Я знаю, что вы женаты. Ну и что? У вас дома, что здесь, в поезде. Через стекло. Всю жизнь через стекло. Губы шевелятся, а не поймешь: ругают тебя или в любви объясняются…

Прохоров улыбнулся девушке. То ли она напомнила ему Асю, то ли «сработало» волшебное стеклышко, но Прохоров снова очутился в фойе театра. Оно было полуосвещено. Там сновали какие‑то чужие люди и слышалась музыка. Густая, цыганская, красная. Ася, прощаясь, зачем‑то стала совать ему в руки косынку, повторяла: «Возьми. Помнить будешь». А он не взял. Ася словно чувствовала, словно знала… Во Львов он не вернулся. Кто объяснит сейчас, почему так вышло? Кто объяснит, если сам он не знает — почему? Женился. Семь лет уже живут. Через стекло… Ах, как права эта незнакомая девушка!

Прохоров зашел в вагон. Волшебство, наверное, кончилось. Девушка рассказывала пожилой пассажирке напротив нечто прозаическое, не имеющее к нему ни малейшего отношения.

— Витька не такой, как все, — говорила она. — Ты не видела, мама, он в студенческом отряде…

Прохоров долго стелил постель. Верхний яркий свет уже выключили — вагон постепенно засыпал. Наконец, улегся и он, положив стеклышко под подушку. Уже и колеса стучали как‑то интимней, и дремота заглянула в глаза, когда в проходе вдруг звякнули бутылки и неуверенный голос произнес:

— Кому пива? Свежее, рижское.

— Тише ты, люди спят, — ответили лоточнице хрипло и сердито.

Прохоров даже привстал от удивления.

— Продавец, — позвал он. — Продавец, мне бутылочку.

Пить пиво, однако, не стал. Пришла трезвая, непривычно уверенная мысль, которая сразу успокоила Прохорова: «Дергачев — пешка. Мне верит сам Кирилл Иванович. С его помощью я горы сворочу… А стекло?.. Что ж, нет такого стекла, которое нельзя было бы разбить…»

Прохоров еще немного подержал бутылку в руках, затем поставил ее на столик и уснул. Крепко. Без сновидений.

Ремонт сделали осенью, но дом заселили только в январе, в первых числах, и Георгий Петрович Варанов, сидя в кузове полуторки, с великим неудовольствием наблюдал, как на марлевые кульки с его деликатным товаром садятся белые снежные мухи.

Когда вещи были снесены наверх, в квартиру № 27, Георгий Петрович обмерил маленькой линеечкой дверь своей комнаты и в считанные минуты привинтил к ней потускневшую от длительного пользования табличку:

Варанов Г. П.

мастер чучел

ученый–таксидермист

В общей кухне он поставил в углу стол, взгромоздил на него проволочный каркас волка и, представившись Георгом, галантно предупредил Елену Ивановну — румянощекую, нервического склада соседку:

— Мои ученые занятия связаны с тонкой и пламенной материей: вата–с, пакля–с, разные там перья и, конечно, меха. Так что во избежание взаимного убытка прошу стол мой от примусов оградить.

У самого же Георгия Петровича, когда он пристраивал свой рабочий стол, расчет был весьма прозаический: цены на дрова и уголь по–прежнему кусаются, в комнате зимой не натопишься, а на кухне всегда теплее — дыхание жизни, так сказать.

Вечером на кухне собрались почти все пассажиры вновь отремонтированного коммунального корабля. Елена Ивановна Козлова жарила картошку с салом и в силу руководящей привычки — она заведовала большим продовольственным магазином — отрывисто бросала:

— Главное, товарищи, терпимость. Уважение желательно, но вовсе не обязательно. Терпимость и соблюдение норм. Да! — она возвысила голос, хотя возражений со стороны соседей не последовало. — Нормы общежития — это закон. Их надо соблюдать. Лидочка, ты еще не закончила?

— Сейчас, тетя Лена.

Девятнадцатилетняя Лидочка, как стало всем только что известно, состояла с Еленой Ивановной в близком родстве. Уже два года девушка работала на швейной фабрике, успела отличиться как общественница и поэтому была выдвинута в комитет комсомола, где возглавила культсектор. Если добавить сюда достоверные сведения о том, что щеки Лидочки, благодаря золотистому пушку, напоминали два спелейших персика, а карие глаза лучились теплом и задором, то образ родственницы торговой гранд–дамы приобретает определенную законченность, не говоря уже о привлекательности. Кроме того, Лидочка успешно училась на рабфаке и в обывательской среде коммунального дома считалась носителем культуры и наиболее передовых взглядов.

— Готово, — сказала Лидочка и показала присутствующим график уборки мест общего пользования.

— Отлично! — на щеках Елены Ивановны зажегся румянец удовлетворения. — Сейчас ознакомимся, распишемся… так сказать, засвидетельствуем, и нам сразу станет легче жить.

В ходе импровизированного собрания выяснилось, что в квартире еще проживают инженер Карпинский, многодетная семья каменщика Погребного с двумя родственниками и старушка Маркеловна, которая по причине полной глухоты ничего вразумительного сообщить о себе не смогла. Варанов присутствовал на собрании «фигурально», как уважительно сказала Елена Ивановна, имея, наверное, в виду и внушительность медной таблички, и проволочный скелет волка на столе. Сам же Георгий Петрович, намаявшись с вещами, крепко спал.

Новый сосед объявился в конце января, поздним вечером. Он вошел на кухню с черного хода. Точнее, даже не вошел, а влетел. Георгий Петрович, который как раз направлялся в свою комнату с чучелом совы, задержался и с любопытством уставился на молодого человека в черном облегающем костюме и необычной дымчатой куртке. Парень был коротко пострижен, голубоглаз и всем своим видом напоминал физкультурника–рекордсмена, только что вернувшегося из‑за границы.

Молодой человек обвел кухню непонимающим взором, словно он ошибся дверью и не туда попал. Он даже сделал шаг назад, но Лидочка, зардевшись, подала табурет и укоризненно сказала:

— Нельзя отрываться от коллектива. Мы слышали, что вы часто бываете в командировках, ездите по стране. Расскажите что‑нибудь интересное.

Чучело совы в руках Варанова, казалось, тоже смотрело на парня зелеными пуговицами–глазами. Тот заинтересовался птицей, наклонился, разглядывая на оперении тусклые отблески электрического света.

— Очень хорошая копия, — заметил молодой человек. — Перья будто настоящие.

— Георгий Петрович мастер своего дела, — сказала с оттенком гордости Елена Ивановна. — Все сам, своими руками. Даже выпотрошить птицу никому не доверил.

— Так она… живая? — удивился новый сосед.

— Была–с, молодой человек, — улыбнулся Варанов. — Теперь это научный экспонат.

— Какая дикость! — пробормотал «физкультурник» и растерянно присел на табурет. — Убить живое существо, чтобы сделать из него чучело! Какое варварство!

Георгий Петрович, пораженный неслыханной дерзостью, открыл было рот, но не нашел достойных слов для отповеди наглецу и юркнул в свою комнату.