В конце дня по аллеям, под равнодушными взглядами хозяев питейных забегаловок и продавцов сувениров, прохаживалась странная пара. Громадный бородач, закутанный в изъеденную молью медвежью шкуру, вел под руку старика-африканца в бубу, показывая ему королевство дерева и цемента и подкрепляя речи широкими жестами.

— Оно понятно, что начинать с конца не самое лучшее, но тут, дорогой Самба, это не имеет значения! — говорил Данило Дукович. — Глянь-ка на этих скво, плетущих корзины, — думаешь, они из Адирондэка? Ничуть не бывало, вон та малышка, рядом с этим похожим на чучело дурнем с перьями индюка на голове, — испанская танцовщица, она вертит задницей в кабаре на бульваре Клиши.

Они прошли мимо японского и арабского домиков, русской избы. Данило остановился напротив гостиницы XVI века, у которой девицы в платьях эпохи Генриха II торговали муранским стеклом.

— Довольно старомодны эти итальянские соломенные шляпки. А как в них смотрятся тунисцы, черт побери! А вот другие, на греках! И еще на персах. В Париже много безработных тунисцев, вот и нашли, чем их занять. У индуистской постройки задерживаться не будем, тут пусто, ее используют как отхожее место. Ах, еврейский дом! Его сдали торговцу коврами с улицы Тейбу. Привет, Марсель, как идут дела?

— Не пойму я, — сказал Самба, — тут написано, что шатер египетский, а в нем продают азиатский фарфор.

— Заметь, торговец принял меня за тунисца. Устроители морочат публике голову.

Посетители, дойдя до аллеи, вдоль которой стояли галло-романские хижины, доставали съестные припасы и раскладывали их на картонных ящиках из-под ячменного пива. Римская матрона с пышными формами поднесла Даниле стаканчик сидра.

— Спасибо, Фрида. Она австриячка, тоже поет, — шепнул он на ушко Самбе. — Но — молчок о том, как круто мне повезло, я не скажу ей ни слова, не то от зависти лопнет. Хочешь пригубить?

Он протянул стакан Самбе. Тот смочил губы, сделал гримасу, потом покосился на отдыхающих.

— Они едят картошку.

— С маслом. Вкуснотища! — причмокнул Данила.

— Картошка, одна картошка. И это они называют столицей мировой гастрономии! Лошади и собаки гадят на мостовые, дома заслоняют свет солнца, улицы грязны, а они, смерив меня высокомерным взглядом, спрашивают: «Ну как тебе в Париже, сенегалец?» Так нельзя обращаться к людям. А если я скажу: «Эй, француз! Эй, тунисец! Эй, торговка! Эй ты, певун!»

— Меня будут называть баритоном, — промурлыкал Данило. — Умчались прочь мои печали, никто дорожки больше мне не перейдет. Я принят, понимаешь, что это значит? Принят после того как меня прослушали, это я-то, Данило-тридцать-три-несчастья! Спасибо, Шарль Гарнье, что ты построил для нас такую распрекрасную Оперу!

Они вышли на авеню Бурдоннэ, по обеим сторонам которого теснились строения доисторических времен. Данило с завистью посмотрел на суровое жилище пеласгов и даже на хижину эпохи верхнего палеолита, потом остановился у входа в пещеру.

— Мое скромное жилище кроманьонца, — объявил он.

Туда вошел какой-то посетитель. Данило вдруг присел на корточки и поднял то, что тот только что бросил наземь.

— Талисман, — сказал он, показывая находку Самбе. — Я проверю его силу в тот вечер, когда состоится премьера «Бориса Годунова»! Афишу я уже придумал: постановка Данило Дуковича, серба с голосом как чистое золото…

— О, да-да, голос, можно сказать, золотой, — подтвердил Самба, разглядывая кончик сигары, который Данило поднял с земли. — Можно, я это возьму? Послужит мне образцом, я ведь произвожу и товарные знаки тоже, наклеиваю их на трости и всякие коробочки.

— Бери. Я пойду переоденусь. Подожди меня здесь, у галереи машин кормят бесплатными обедами, устроим кутеж!

— Ради всего святого, только без картошки! — пробормотал Самба, глядя, как тот исчезает в пещере.

Пританцовывая, Данило прошагал в глубину своего «жилища». На ходу он приветственно помахал Аттиле, набитому соломой кабану, которого позаимствовал у галло-римлян, чтобы скрасить одиночество. «Привет, обитель чистая моя», — пропел он, отодвигая шторку, за которой скрывалась миниатюрная вешалка. Прервав пение, он резко вскрикнул, лицо его дернулось, и он быстро поднес руку к затылку. Его что-то кольнуло! Скорее ошеломленный, чем испуганный, он сделал над собой усилие, пытаясь обернуться. Перед глазами плясала темная тень. Он сощурился. Слабый свет газового фонарика померк. Он хотел снова зажечь его, протянул руку, но она не слушалась. Ему страшно захотелось спать. «Ты и правда устал, а ведь завтра надо быть в форме… Это твоя первая репетиция…»

Схватившись за штору, он начал сползать на землю. Пока Данило медленно падал, он снова ясно увидел роскошные груди Таша, за которой иногда подглядывал сквозь дырку в стене. Тени вокруг него плясали, очертания предметов размывались, все словно заволакивал туман. Оборвав шторку, он мягко рухнул наземь.

Усевшись на травке по-турецки, Самба поджидал возвращения друга. Его завтрак состоял только из кулька жирной жареной картошки, и он уже проголодался. Он представил себе калебас, до краев наполненный рассыпчатым дымящимся рисом с посыпанными приправой овощами. У него потекли слюнки.

На пороге пещеры появился человек. Самба встал, но с огорчением увидел, что это всего лишь один из посетителей.

Когда минуло еще четверть часа, у него лопнуло терпение. Преодолев робость, он осторожно зашел в пещеру. В полутьме с трудом различил застывшего на четырех лапах зверя и вздрогнул, сдерживая волнение.

— Ты напугал меня, некто в облике бородавочника! Мсье Дукович, вы здесь?

Он продвигался вперед маленькими шагами, выратащив глаза и вытянув перед собой руки, в страхе прогневить духа пещер.

Споткнувшись о груду тряпья, потерял равновесие.

— Мсье Дукович!

На земле лежал человек. Собравшись с силами, Самба нагнулся к его лицу, и, осмотрев ближе, убедился, что Данило Дукович больше никогда ничего не споет. Потрясенный, он подобрал полы своего бубу.

Бежать из этого проклятого места, скорее!

— Хозяин! Хозяин! Вы меня слышите? Это важно! — кричал Жозеф, барабаня в дверь.

— Что такое? — проворчал Виктор.

— Посетительница, причем хорошенькая, рыженькая, хочет с вами поговорить. Она утверждает, что вы знакомы.

— Пусть войдет.

Виктор отодвинул засов, приоткрыл дверь, нервно пригладил усы. На лестнице застучали легкие шаги Таша, и девушка проскользнула в комнату. Она непринужденно потянулась к нему с поцелуями, однако Виктор почему-то отступил. Удивленная, она мгновение стояла затаив дыхание, потом обрела дар речи.

— Ты видел мою записку? — только и нашла она что спросить.

Он кивнул.

— Я не смогу быть дома вечером, придется поужинать на выставке в обществе Шарля Гарнье, Антонена, Мариуса, Эдокси и всяких официальных лиц, ну, ты понимаешь, это нужно для статьи. Жаль, но мне не удастся просто уйти по своим делам. Как только узнала, поспешила тебя предупредить. В моем распоряжении два часа, — заключила она, кладя на стул перчатки и шляпку.

Эти распущенные волосы, эти розовые щечки… Не поддаваться. Сделав вид, будто его внезапно очень заинтересовало состояние собственных ногтей, Виктор безразличным тоном заметил:

— Это была хорошая идея, зайти. Мне не дает покоя один вопрос: любопытно узнать, где вы нашли «Капричос» Гойи.

— Да что это значит? Почему ты говоришь мне «вы»? — Таша засмеялась. — А-а, понимаю! Это из-за того человека внизу! Не беспокойся, он давно уже вернулся за прилавок.

Виктор не реагировал, и она продолжала уже не так уверенно:

— Это у тебя такие шутки?

— Нет, Таша, просто я хочу знать, где… Я видел у тебя копию, и вот…

Не давая ему закончить, она закричала:

— Да у Островского! В обмен на мои акварели с изображением краснокожих он позволил мне срисовать несколько картинок со своего экземпляра. И что ты…