«Да, но я вовсе не хотел, чтобы они знакомились».

«Надо было оградить ее от этого субъекта».

«Она же сама потянулась к нему».

«А ты отошел в сторону и предал ее».

«Господи, что значит «отошел»? Это она от меня отошла. И, если уж говорить откровенно, она вообще никогда не интересовалась мною. Я был ей безразличен».

«Ты же знал, что собою представляет Орлов. И как порядочный человек обязан был предупредить ее…»

Владимир насмешливо хмыкнул:«Предупредить…» Да она даже не хотела со мной разговаривать».

Он увидел Нату в Доме культуры, на выставке работ самодеятельных художников и удивился: как доверчивы, восторженны и в то же время нетерпеливы ее большие глаза. Девушка заинтересовала Владимира, он незаметно взглядывал на нее, стесняясь заговорить, стесняясь даже приблизиться к ней. Потом одна из ее подружек вдруг ни с того ни с сего стала задавать ему вопросы, наивные, смешные: «Как вы думаете, долго такую картину рисуют?», «А за скока ее можно продать?», «А кто ее может купить?» Вот так и завязалось знакомство.

…Ната у него в мастерской. Все для нее здесь ново, интересно, все в диковинку. Таращит глаза как ребенок. Красивое лицо. Красивая спортивная фигура. Уж он, скульптор, знает, что красиво, что не красиво. Конечно, угловата, стеснительна и, по всему видать, не очень-то культурна, но красива. И если ее хорошо, со вкусом одеть, обучить приличным манерам…

И тут — Орлов. Хмурый. Усталый. Удивился, увидев Нату, быстро, нескромно оглядел ее, и в глазах забегали бесенки, на губах появилась холодная улыбка. А какой задушевный, проникновенный, черт возьми, голос — умеет же человек! С хорошенькими женщинами он всегда разговаривает таким вот голосом, а со всеми другими людьми — суховатым, сдержанным. Как пошло, неприятно даже само это перевоплощение.

Петров не любил Орлова, но если живешь в одном небольшом городе и у тебя с ним одна редкая профессия — хочешь не хочешь, встречайся, хотя бы изредка.

— Моя мастерская намного лучше этой. — Орлов вел себя так, будто Петрова не было тут. — Ну, Володя только недавно начал работать.

Скверная привычка у человека — принижать других. Действительно, Петров — молодой скульптор. Ну и что из того? «Моя мастерская…» Нахалом оттяпал. У него и прежняя мастерская была куда тебе — просторная, светлая, теплая, так нет, захотелось еще более лучшую; всю зиму бегал по начальству и что-то доказывал…

— А вы красивы. Как Афродита. Знаете, кто такая Афродита?

Ната помахала головой. Это получилось у нее как-то легко, изящно.

— Женская красота, — продолжал Орлов, — явление объективное, разумеется.

«Поначалу покажем себя глубокомысленным, тонким эрудитом», — насмешливо думал об Орлове Владимир.

— Философы учат, что понятие о красоте в разные времена не было одинаковым. Крестьянин в старой России считал, что красива та девушка, у которой розовые щеки, крепкие руки и ноги. Ему нужна была здоровая, сильная работница. А отсюда вырабатывалось и его понятие о красоте. А дворянчику подай томную деву с бледными щечками и осиной талией. Лучше всего понимаем красоту, конечно, мы — художники. Это — наша профессия.

У самого Орлова солидная внешность, моложавое, с правильными чертами лицо. Вроде бы мужчина как мужчина, только в глазах нехороший нагловатый блеск да в приподнятой голове лихая самоуверенность. Повернулся к Петрову:

— Знаешь, Володя, я сочинил музыку на стихи Лермонтова «Она была прекрасна, как мечта… Я был готов упасть к ногам ее, отдать ей волю, жизнь, и рай, и все, чтоб получить один, один лишь взгляд…»

Делает вид, будто говорит Петрову, а на самом-то деле — Нате.

«Все примитивно и пошло. Даже слова пошлые, хотя и лермонтовские».

— Надо бы отдать ноты какому-нибудь певцу, — пробормотал Петров.

Он знал, что Орлов не разбирается в нотах. Сделал так, как на его месте сделал бы Орест Михайлович, — уязвил.

— Здесь нет хороших певцов. Пошлю в Москву.

Разве Орлова поставишь в затруднительное положение.

С каким удовольствием Петров отругал бы Орлова и выгнал его, но не ругает, не выгоняет. Владимир чувствовал в себе странную раздвоенность: он не трус, но в общении с людьми выказывает самому ему непонятную осторожность, даже робость, и люди, плохо знающие его, могут воспринимать это как трусость. Орлов, наверное, считает Владимира трусом. А с трусом чего церемониться.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели мою новую работу, — говорил Орлов Нате. Он прямо-таки прилип к девчонке. — Думаю, что это будет лучшая скульптура, когда-либо созданная мной. У меня вчера был один мой приятель, человек очень культурный и сведущий. Инженер. Так он восхищался. Я и сам вижу: эта вещь мне по-настоящему удалась. Она переживет века.

Нет, он не шутил, он всерьез говорил: «Переживет века».

Владимир чувствовал неловкость, будто это он так безбожно хвастает и врет.

«Я молчу. И тем самым вроде бы подтверждаю, что его жалкая скульптура «переживет века». Подтверждаю глупость».

— А я ведь ничего не понимаю. — Ната робко улыбнулась.

— Я буду вашим консультантом. У вас очень своеобразное, выразительное лицо. Получится прекрасный портрет.

— Хотите сделать с меня скульптуру? — удивилась она.

— Да!

— Шутите?

— Да нет, серьезно.

— Я что… артистка какая? Или Герой Соцтруда?

— А это не обя-за-тельно. Да-с!..

Она угоднически хохотнула, смущенно глядя на Орлова.

«Почему я молчу. Тряпка!»

— Пойдемте. У Володи вы уже все видели. Надеюсь, тебе не будет скучно без нас, Володя?

— Не будет, — сухо ответил Петров. И не проводил гостей, даже отвернулся, когда они выходили.

«Треплется и треплется. А она в рот ему глядит и верит. Вон как оживилась».

Петров даже почувствовал какое-то странное унизительное злорадство: «Ей хочется пойти с ним. Шут с тобой, иди. Лети, как бабочка на огонь».

Он был доволен, что сухо распрощался с Орловым: хоть в конце, но сделал так, как хотел.

Орлов считает себя крупной личностью в искусстве, талантливейшим скульптором и, не стесняясь, заявляет об этом. А где уж, что уж!.. Ремесленник, в сущности. Уродливые фигуры, неестественные позы, мертвые, как у манекенов, лица. Но до чего же нахал: во всех крупных совхозах, колхозах и на заводах области понаставил памятников и статуй. И как сумел — черт его знает. Деньжищ у него — куры не клюют, сорит ими. Кое-как бренчит на пианино и хвастает, что сочиняет музыку. А уж какое там «сочиняет»: исполнит чужую мелодию в искаженном виде и говорит, что своя. Умные люди усмехаются, слыша его болтовню о «сочинениях», а дураки верят, развеся уши. Он не понимает тонкого юмора, но все почему-то считают его остряком и балагуром. Наверное, потому, что любит рассказывать анекдоты, особенно в мужской компании. Говорун. Что-что, а поговорить любит. Нахал. Великий нахал. И как всякий нахал, отличается невоспитанностью, духовной тупостью и эгоизмом. Конечно же, врет сейчас девчонке с три короба, изображая из себя выдающуюся личность, которая войдет в историю. А она, дура, глядит на него бараньими глазами, разинув рот.

«Видать, убежден, что ложь возвеличивает человека, а не унижает».

Петров долго сидел, неподвижно глядя себе под ноги, думая обо всем этом, и было ему почему-то обидно и грустно.

Дней через пять Владимир встретил Нату на улице, недалеко от мастерской Орлова: видимо, она шла к Оресту Михайловичу. Остановились.

— Ну, как дела?

— Ничо. — Она почему-то недовольно передернула плечами.

— Что не заходите ко мне?

— Некогда.

Сейчас Ната уже как-то по-другому глядела на Петрова и по-другому с ним разговаривала — полунехотя, слегка небрежно, и Владимир понял, что тут сказалось влияние Орлова: что-нибудь наплел девчонке, наверное, представил его недотепой и неудачником, с которым не стоит шибко-то церемониться.

— Заходите все же, когда будет время.

— Ладно! Я пойду. До свидания!

Ее суховатость, неоправданная отчужденность испортили Владимиру настроение. Кажется, что ему до Наты, а вот — испортилось. И так частенько. Обругают в очереди, грубо толкнут на улице, прикрикнет кто-то из начальничков и — хорошего настроения как не бывало. Сам факт уже вроде бы забудется, а камень на душе лежит.