— У нас пятьдесят восемь детей. Возраст — до трех лет. Потом мы их отправляем в детские дома.
— А как они к вам поступают?
— Ну как… Привозят из родильного дома, если мать отказалась. Родила и пишет отказную: я такая-то, проживаю там-то. Отказываюсь от своего сына. Разрешаю усыновить. И в дальнейшем никаких прав на него иметь не буду.
— А папа?..
— Ну, что папа… Тоже пишет отказную, если состоит в браке. Но!.. Чаще всего неизвестно, кто он и где он, папа-то. И в графе «отец» свидетельства о рождении может появиться вымышленная фамилия. Бывает порой вымышленная фамилия и в графе «мать». Ведь мамашу примут в роддом и без паспорта. С поезда сняли или как там. Не будет же она на улице рожать. Воспитываем мы и подкидышей. Вон на прошлой неделе привезли нам грудную девочку. Ее в подъезде девятиэтажного дома нашли. Уже поздно вечером. Одета была очень тепло. Но ведь подъезд есть подъезд. Там же холодно. И девочку могли до утра не заметить.
— Нина Павловна! А вам приходилось разговаривать с такими мамашами и папашами?
— К нам приходят только документы с ребенком.
Нину Павловну, по всему видать, пугал микрофон. Она заметно напрягалась, стараясь говорить погромче и пограмотнее.
— И никто из них никогда не приходил на свидание со своим ребенком?
— На свидание? Нет. Да мы и не можем разрешить им свидания. Не имеем такого права. И еще есть у нас дети, родители которых лишены родительских прав. И таких вообще-то большинство. У этих, как правило, есть и папы. Таким родителям тоже нельзя показывать своих детей.
Она замолчала и, недовольно вздохнув, поглядела на микрофон, Дунаев выключил магнитофон:
— Говорите, говорите!
— Но мы все же показываем. Думаю, что это пойдет на пользу и папам и мамам. Увидит ребеночка своего и плачет: «Ты меня помнишь?» А ребенок кивнет не кивнет — не поймешь. Конфетки жует. Никаких эмоций. А одежонка у папы и мамы — страх глядеть. Старенькая, измятая, грязнущая. Дочиста пропились. Иногда у соседей что-то попросят. Пальтишко. Или костюм. Оденутся в чужое и приходят. А ведь видно же, что чужое. В общем, пьянчужки. Забулдыги. Тунеядцы. Где уж им до детей. Бывает, даже бьют и истязают своих детишек. И не кормят их.
В кабинет зашла пожилая женщина с мальчиком лет трех, широколицым глазастым крепышом. Она стала говорить с главврачом.
— Как тебя звать? — спросил Степан у мальчика.
— Дима. Включи мультики! — Мальчик показал на телевизор. — Мультики!
— Не могу, брат, — улыбнулся Степан. — Я тут не хозяин. Я тут гость. Скажи, тебе нравится здесь?
— Да! — Улыбается.
— Пойдем, Дима! — Женщина взяла малыша за руку.
И они ушли.
— Отец и мать у этого Димы лишены родительских, прав. Его привезли к нам в прошлом месяце. Хороший мальчик. А вот родители — алкоголики. Беспробудные.
— Мне бы хотелось побольше узнать об отказных.
— Ну, как побольше? Назвать их фамилии я не могу.
— А почему?
— Не имею права.
— Но мне надо.
— Только через прокуратуру. И должно быть письменное указание оттуда.
— О, как засекречивают тех, кто бросает своих детей! Бросай себе, как щенка, не бойся, никто не узнает. Никто не посмеет даже произнести твою фамилию. Скажите хотя бы, кто они по профессиям? Их возраст? Ну и все прочее.
Она помолчала, думая о чем-то.
— А разные. Ну, вот летом, например, к нам поступили дети… Матери их… Студентка медучилища. Учащаяся из ПТУ. А одна родила пятнадцати лет. А вот прошлой зимой, помню, привезли мальчика, которого родила слабоумная. Ну… есть женщины и средних лет.
— А как с отказной у слабоумной? — Он с некоторым напряжением произнес слово «отказной».
— За слабоумную пишет опекун.
Его удивляло, что Нина Павловна говорит обо всем этом с какой-то странной безучастностью.
— Часто отказываются и от больных детей. Родит недоношенного. Кривые ножки или еще чего-то. Могла бы сделать аборт, но думает: а может, женится на мне. Ведь обещал. И сроки проходят.
В столовой чистенько, опрятно. Малыши обедали. Ели в маленьких тарелочках суп, неторопливо и привычно орудуя большими — «взрослыми» — ложками.
— Это трехлетки, — сказала Нина Павловна.
«А конфет моих что-то не видно», — с недовольством подумал Степан. Он отдал три килограммовых кулька главврачу. А Нина Павловна тут же, в кабинете, передала их пожилой женщине, видимо, поварихе.
У трех мальчиков черные болячки под носом.
— Что это у них?
— Аллергическое.
«Странное место избрала себе аллергия».
— Ну, как дела? — спросил Степан, наклонившись к девочке и поглаживая ее по плечику. — Как тебя звать?
Она так тихо произнесла свое имя, что он не расслышал и переспросил.
— Валя.
Опустила голову. Смущается. Девочка, сидевшая напротив Вали, робко протянула руку с ломтиком хлеба.
— Это она вам предлагает, — сказала потеплевшим голосом Нина Павловна.
— Спасибо, деточка, спасибо! Я уже пообедал. Кушай давай сама. Ешь.
Он погладил ее по костистой спинке. Девочка вздохнула. Во вздохе тихая удовлетворенность. Наверное, ей захотелось, чтобы с ней поговорили и погладили ее.
Дети выглядели бледными. А может, здесь такое освещение? Вялые. Какие-то слишком покорные. Маленькие старички. И Степан вспомнил своего четырехлетнего племяша Витю, шалуна и проказника, который с утра до ночи носится по дому и двору. И все чего-то говорит, говорит. Смеется. Племяш и год и два года назад был таким же юлой. Накануне отъезда в город Витька так надоел ему со своей беготней и криками, что Степан сказал сердито: «Прекрати или я тебя выпорю!» — «Э-э, посмотрим, кто кого перепорет».
«Возможно, не совсем сбалансировано питание? Мало витаминов».
В соседней комнате, похожей на зал, было множество игрушек. Сотни, если не тысячи. Каких только нет. Они стояли и лежали на полках, на кроватях, на столе и на полу. Даже у взрослого и то глаза разбегаются.
У окошка, за длинным столиком, сидели пять мальчиков и три девочки. Эти совсем малышки, от года до полутора. Едва-едва ложки держат. Но держат. Едят. Неторопливо. И не совсем уверенно. В тарелках что-то мягкое, вроде пюре или кашицы с молотым мясом. Одна из девочек не ест, уперлась глазами в стол. Ее тарелка на середине стола. Степан подвинул ее к девочке:
— Ешь давай! Ешь!
— Ешь! — сказала и Нина Павловна.
— Вы даете им фрукты и соки?
— А как же! И овощи, и фрукты, и соки. Все, что положено.
— Они какие-то бледненькие все.
— Видите ли… Сейчас мы выводим на улицу только старших. Ну, которые ходят. А с маленькими, тут сложнее. Вон какая грязь на улице. Да и холодно. А воспитателей у нас не хватает. Никто не идет к нам на работу, вот в чем беда. Возни и дел всяких полно, а зарплата маленькая. Ведь у нас тут и ночами надо быть, и в праздники. Дети!
В кроватке лежал на спине грудной ребенок и негромко плакал. В его плаче было что-то безмерно усталое, привычное.
— Мать этого мальчика лечится в больнице. В туберкулезном диспансере. И ей, конечно, нельзя быть вместе с ребенком. Вчера звонила: «Какой у него привес?» А я ей: «У нас не животноводческая ферма».
— А папа у этого мальчика есть?
— Нету.
В большой кроватке, с сеткой по бокам, которая стояла у задней стены, лежал на животе мальчик грудного возраста. Он молчал и как-то странно дергал головкой и поводил плечиками. Тупые, неживые глаза. Как у куклы. Совсем пустые глаза. Они удивили и ужаснули Дунаева.
— Дебильность, — сказала Нина Павловна.
— Кто мать и отец этого ребенка?
— Отец неизвестен. А мать из отказных.
— А все же, кто она такая?
— Да женщина лет тридцати пяти. От двух детей отказалась. Один у нас, а другой — в детдоме. — Она пристально поглядела на Дунаева. — Но это ненаказуемо. Это добровольное дело.
Степана дивило, как спокойно, обыденно говорит она обо всем этом. Будто так и должно быть. Будто так оно и положено.
Подумав, Нина Павловна добавила:
