Андрей постоял у окна, слушая немую ночь, и осторожно, чтобы не разбудить жену Валю, лег на свое место и затих. Он почему-то часто просыпается, особенно перед рассветом, и подолгу не может заснуть, думая о чем придется, и в такие минуты его страшат мысли о самом себе. «Нет, в абсолютной тишине все же есть что-то тревожное».

Стараясь уснуть, он начал считать: раз, два, три, четыре, пять… и вздрогнул, услышав плач жены; уткнувшись в подушку, она тихо (он не проснулся бы, если бы спал) и надрывно всхлипывала. Он удивился: Валя никогда не плакала и во сне была как ребенок — не храпела, не сопела, и он порой пугался, — уж не умерла ли?

— Что с тобой, Валюша?

— Да ничего, ничего. Спи. — Она проговорила эти слова торопливо, затаенно.

— Нет, все же: что с тобой? Может, заболела? Я включу свет.

Не зная почему, но он тут же понял: она не больна.

— Не надо. Это я так.

— Что значит «так»?

— Я уже не плачу. Спи, спи!

— Ну, слушай, как я могу уснуть?

— Да что-то сгрустнулось. Могу же я когда-то и всплакнуть.

Последнюю фразу она произнесла таким голосом, будто говорила: «Не лезь куда не надо». А когда он снова начал приставать с расспросами, нежно гладя ее мягкое плечо, ответила уже спокойно:

— Да сама не знаю, что со мной. Давай спать.

Вскоре она уснула. А он не спал и все думал, думал. Вспоминал…

Про это Андрею сообщил шофер Матюшкин, молодой еще мужик, вездесущий, вздорный и болтливый, Валин троюродный брат, когда они случайно повстречались с ним после работы у заводской проходной.

— У тя Валя-то что — в отпуске? — спросил Матюшкин.

— В отпуске.

— В доме отдыха обитаитца? — Он улыбнулся. Нехорошо улыбнулся — криво как-то и глядя в сторону.

— Там. А что?

— Да ничо. — Та же улыбка, только ослабленная.

— Хочешь что-то сообщить?

— Да нет.

— Так к чему твоя ухмылка? И все твои слова?

— Да я видел, как она веселилась.

— Пусть, на то и отпуск.

— По-разному можно веселиться-то.

«Вот заладил», — с раздражением подумал Андрей.

— Если хочешь что-то сказать, скажи. А намеков я не терплю.

— Да нет, ничо.

Андрей не ревнивец, он уверен в жене, а точнее сказать, почти уверен, поскольку вместе с уверенностью даже у самых счастливых мужей возникает хотя бы один процент, ну четверть процента, хорошо… пусть одна сотая процента неуверенности, сомнения, возникает подсознательно, против воли, в чем порядочные люди не хотят признаваться даже самому себе.

— Айда пивка дернем, — предложил Матюшкин.

— А где?

— Да вон через квартал. Холодненькое такое…

На углу торговала пивом хмурая толстая женщина. Подошли. Пропустили по кружке. Потом Матюшкин, крякнув, выпил еще. И еще. Все за счет Андрея.

Всякий знает, что пьяные навязчивы, шумливы и даже злы. Ничего этого не происходило с Андреем, алкоголь действовал на него в обратном направлении — делал почему-то более добрым и тихим.

«Как он улыбался». Эта фраза назойливо лезла Андрею в голову, не давая покоя. «Зря я пью с ним».

К пивной бочке подходили мужчины, как-то враз, неожиданно образовалась очередь, и Матюшкин с Андреем отошли в сторону.

— Так, значитца… Мы, положим, не дружки, преувеличивать не буду. И я ей, а не тебе сродственник. Но все одно скажу: бабу в дом отдыха без себя не отпущай. Может, еще дернем по одной? Ну хватит так хватит. Эту вот допью и — все. Блудют ну… напропалую. Ни с чем не считаются. Я эт-та был и видел. Обстановочка тамока больно подходяшша. Лес густой такой, кустарничек плотнинькай и речка. Ну и магазин с вином и пивом. Буфет. Я, это самое, чо-то опьянел. С чего бы! Так вот… Возле нее все какие-то молодчики крутились.

— Пусть крутятся, — беспечно махнул рукой Андрей.

Кто-кто, а уж он хорошо знал Валю: возле нее всегда люди.

— Один особенно лез, кудрявый. С виду — фу-ты ну-ты! Корчит из себя, фасон гнет. Моя тоже как-то захотела одна. А я обрезал: ша, тока со мной! Ты жене не говори про наш разговор. А то неудобно. Не по-мужски вроде получается. В общем, кудрявый там один… Морда такая, знаешь… кирпича просит.

— А что конкретно? — Андрею уже надоела болтовня Матюшкина.

— Ну лез, говорю. Чо тебе еще?

— И что? — Андрей замялся, хотел сказать: «Ко всем красивым и веселым липнут», но получилась бы похвальба, и он, проглотив эти слова, закончил несколько сердито: — Пусть веселится.

— Ты на моего свояка смахивать. Он в деревне Евлево живет. Как-то вечером ему говорят: прясло-то у тебя скособочилось. Чего не смотришь? А он хоть бы хны. Утром кричат: «У тебя же весь огород вытоптали коровы». От чистой совести говорю: проворонишь. И на старуху бывает проруха. Больно уж тип тот активничал. И она как-то… не поймешь…

Последние слова Матюшкина вызвали у Андрея смех. Матюшкин, обидевшись и пробормотав: «Им, дуракам, глаза открываешь, а оне…» — торопливо и сердито ушел. Андрей побродил по улицам, купил на завтра хлеба, молока и неожиданно решил: «Съезжу. А то она обижается, что я не бывал у нее». Дом отдыха в восемнадцати километрах от города, дорога как стеклышко, чего не съездить. Тем более что он все равно собирался в воскресенье побывать там, отвезти жене плащ (последние дни стали перепадать дожди), о чем она сама просила его по телефону, а он, помнится, неумно отшучивался: «Да я ж тебе только помешаю». Ну, будем откровенны: какую-то роль в этом сыграла неприязнь Андрея ко всяким неясностям, ко всему неопределенному, смутному, которой он всегда отличался.

Был уже поздний вечер, по-августовски темный, с густой вязкой чернотой на небе, когда старый дребезжащий автобус остановился возле дома отдыха и, торопливо, тревожно ударив два раза дверцами, помчался дальше. Андрей был единственным пассажиром, который вышел из автобуса.

Он всю жизнь прожил в городе, за город выезжал редко, только днем, и вечерний лес почему-то вызывал в нем чувство настороженности. Эта настороженность даже усиливалась вроде бы от пузатых ламп, висевших над площадкой возле клуба, где баянист азартно, с каким-то надрывом, вымучивал старинное танго. Танцевало с полсотни пар; резкий шорох от их ног странно гармонировал со звуками баяна, как бы дополняя их, и Андрей удивился этой гармонии. А вокруг стояли люди. В голосах некоторых мужчин и женщин, в их смехе Андрей чувствовал что-то напускное, какую-то легкую рисовку.

Валя танцевала. Какая же она радостная, оживленная, будто в воздухе парит. Она всегда радостная, но сегодня наособицу. Почему бы? Андрей впервые в жизни подумал о жене так вот… С нею тот… кудрявый, мордастый. Он!.. Андрей впился в него глазами. Хлюст. Сразу видно — хлюст и волокита. Морда пройдохи. Ишь как пошло изгибается, плечиками поводит, будто примитивная кокетка; раскрашен как павлин: клетчатый пиджак, черные штаны, желтая рубаха, а галстук серебром отливает. Уже не молод. Но молодится.

«Многие донжуаны скроены на один лад, — раздумывал Андрей. — Что-то нагловатое, сытое и скользкое во взгляде. Назойливые говоруны, острословы. Ясно видимый налет пошлости во всем поведении, чего никакой образованностью не скроешь. И только плотская тяга. Тьфу!»

Потом он к чему-то подумал: «Если мужчина изобьет девушку, его посадят. А если он обманом овладеет ею, а потом отшвырнет от себя — душевная травма куда более крупная, его не наказывают. Игры, обмана и завуалированной подлости, пожалуй, больше всего в обращениях между мужчинами и женщинами. Нет, я злой сегодня. И, кажется, ревную».

Она танцевала уже с другим, пожилым мужчиной, который двигался лениво-медленно и, казалось, был равнодушен не только к партнерше, но и ко всему — к надрывной музыке, к людям на площадке, к сырому, холодеющему вечеру — и танцевал лишь потому, что танцуют другие, что так положено, на то и дом отдыха.

Андрей уже хотел окликнуть Валю, но тут случилось то, чего он никак не ожидал: к ней подбежал кудрявый, где он был до этого — неизвестно; произошла странная, непонятная возня; Андрей услышал резкий, недовольный голос жены и бросился к ней. Мешали люди. Он увидел, как Валя, гордо вскинув голову, торопливо и зло (она всегда так вот вскидывала голову, когда злилась) зашагала по асфальтовой дорожке, грязно белевшей во тьме, к ярко освещенному жилому корпусу. К ней подбежал кудрявый.