– А-а…

– Вы-то тут как? Не буду супу.

– Мы… А чё мы, всё как всегда.

– Работаешь?

– Ну, типа того…

– Кем работаешь?

– Обслуживаю…

– Чего обслуживаешь?

– Да чего только не обслуживаю! А Юра чем занимается?

– Да он все в политику лезет, про революцию нашу слыхала?

– Маленько только… хох, вкусно!

– Помешался он совсем на всех этих делах, чужим словам все вторит: «Я, – говорит, – желаю, чтобы наш главный не забывал про великую миссию, какую Господь на него возложил». А чего на него Господь возложил… «Он должен ломать молотом скалу, разрушая нынешнюю систему… Да только ему не самому ту скалу придется ломать – мы ему поможем». И все заладил…

Уже на другой день в России стало холоднее, красная нитка градусника еле доставала до десяти, города заливало. Встретились Вера с Мишей тихо. Сидели за столом и бесконечно подливали друг другу чай. Вера размахивала руками, описывая пражскую архитектуру, а когда все дома и замки были изображены, начал Миша:

– Всё вокруг чужое! Свалка оранжевых апельсинов. Их даже, говорят, накололи чем-то. Да и как не накололи – люди берут апельсин, едят один за другим и за следующим тянутся. Это сила такая…

Вера Ивановна смотрела на брата молча и вроде бы даже не слушала.

– Хорошо, что успели встретиться.

Миша трясущимися руками гладил ее ладони. Глаза у обоих слезились, слезы преодолевали морщину за морщиной и скатывались на бледные губы. Рита в это время собирала вещи.

– Ба, я тебе обещаю, что, когда из Италии полечу, к тебе заеду, точно!

– Зачем ты едешь, почему не объясняешь?

– Потому что ты не поймешь… По работе.

Миша сидел молча, не мешая ни Рите, ни Вере.

– Командировка, что ль?

– Типа… Для самых умных.

– А чего, в Италии своих умных мало?

– А в Праге чего, мало своих старух?!

К тому времени, когда Миша вернулся, на Украине было уже тихо. Повсюду выпал снег, и города сравнялись в цвете: ни «оранжевой революции», ни серой тоскливой осени. Всё было белым.

Вера Ивановна померла первого декабря где-то над Польшей. Так и уснула с нежной улыбкой на лице. Видимо, знала, что похоронят ее в любимой Праге.

Галюнь смотрела на пыльную люстру с парой десятков мух в плафоне. Она уже неделю не вставала с кровати, отчего ее ноги затекли, а большие пальцы стали походить на недоспевшие июльские сливы. Она тяжко и часто вздыхала, причем выдох был куда длиннее вдоха, и смачивала губы водой из эмалированной плошки. Раз в день к ней приходила медсестра, нанятая ее дочерью. Меняла утку, поправляла подушки и варила бульон. А раз в два часа, если во дворе никого из детей не было, прибегал Сереженька, внук Галюнь. Он разувался у коврика и взбирался на голубые перины, цепляясь пухлыми пальцами за бабушку и оставляя на ее руке белые отпечатки. Галюнь просила подать ей лакированный ридикюль с косметикой, после чего начинала наводить на скучном рифленом лице марафет в стиле ампир. Она пудрила замшевые щеки, забивая порошок в складки над верхней губой, и обводила водянистые зеленые глаза золотыми тенями. После такого макияжа она напоминала Марию Антуанетту, только-только очнувшуюся после смерти Людовика XVI. Она убирала медные волосы под подушку, чтобы не мялись вьющиеся концы, и кутала плечи в оливковую шаль, подаренную некогда одним из мужей.

В отсутствие внука она слушала Мирей Матье и жужжание белого холодильника. Холодильник периодически замолкал, в паузах вздрагивая и подбрасывая проигрыватель, а потом долго дрожал, замерзая от внутреннего холода. Уже неделю он был почти пуст и все силы бросал на сохранение банки горчицы и высохшего пучка укропа. Галюнь не огорчалась, поскольку кроме красного крымского портвейна она ничего не принимала. Она медленно проглатывала капли марочного крепленого вина и смаковала мысль, что благородный красный сорт винограда «каберне-совиньон», «саперави», «бастардо магарачский» проникает в ее желудок. Она представляла дубовые бочки, захороненные на три года в погребках одного из ее супругов, темно-рубиновые лужицы на дощатом полу и наволочки тридцатилетней давности, впитавшие плодовый запах чернослива и вишни.

Галюнь часто пересматривала фильмы с Брижит Бардо, ревностно сравнивая медь своих волос с медью героини «И Бог создал женщину», красила толсто тонкие губы и даже позволяла себе фотографироваться с обнаженными плечами, доверяя роль фотографа третьему мужу. До того, как ее ноги перестали подчиняться фейерверку мыслей, она посещала кинотеатры, называя всех культовых актеров бесполыми французскими куколками восемнадцатого века. Каждый ее поход в кино сопровождался потом заученным уже дочерью рассказом об уникальных куколках-автоматах, напичканных механизмами, о танцующих Мари и показывающих фокусы Жан-Жаках. Она вздымала левую рыжую бровь, когда вспоминала мужа и его коллекции кукол Жака Вокансона. В финале тон ее начинал спадать, и на место воспоминаний приходили рассуждения: сравнение мужа с Вокансоном и цитаты философов из промасленной записной книжки, утверждавших, что Жак, как и ее супруг-ученый, вступает в спор с самим Богом. Он был хирургом, и ответственность за парочку спасенных или неспасенных жизней в день полностью ложилась на его плечи.

В комнату, шурша синими бахилами, вошла седая медсестра. Она наклонилась над кроватью и бережно поцеловала пожилую Галюнь в морщинки удивления.

– А, это ты, старая стерва.

– Я чуть подзадержалась, Людочку кормила.

– А мне не надо обедать, да?

Медсестра убрала с пола пустой бокал и из синей болоньевой сумки вытащила коробку, по цвету и размеру походившую на картонку из-под торта.

– Опять мне вены жечь будешь!

– Всего один укольчик, сегодня, кстати, последний.

– Ты погляди на нее, всего один! Лежу здесь на спине, как поганая муха, лапками дергаю…

Седая медсестра посмотрела на паркет, где уже полтора часа желтым брюшком вверх боролась за жизнь осенняя жигалка.

– Переверни меня, я тебе говорю!

Неделю назад Галюнь привезли с дачи. Она долго сопротивлялась, поскольку воздух поселка Болшево ей подходил куда больше воздуха, поступающего в московские форточки. К тому же георгины, цветущие у крыльца, поднимали настроение сильнее бежевых роз, «цветущих» в хрустальной вазе на трюмо. На даче она жила семь лет, почти с тех пор, как умер последний муж.

– Мух нынче у вас, Галина Андреевна, как пчел на пасеке.

– Это они вокруг меня летают. Ты глянь, их у меня на даче вокруг навоза меньше вьется.

Галюнь потянулась к матовой бутылке, чуть свесившись с кровати, и правой дрожащей рукой начала наполнять бокал.

– Это уже который сегодня?

– Какая тебе разница, старая карга, ты колоть меня пришла, вот и коли.

Бокал опрокинулся.

– Помоги мне, идиотка!

– Галина Андреевна, не надо вам больше пить.

Медсестра побежала в ванную за тряпкой, поскальзываясь на лощеном паркете.

– Да куда же ты, идиотка, помоги мне перевернуться!

Фланелевая ткань мгновенно впитала бордовую лужицу.

Раньше Галюнь была выносливой и пластичной женщиной, за что даже получила от первого мужа прозвище Гутаперчик. Она могла залезть на трюмо, чтобы вытащить пыльные тельца мошек из основания люстры, могла весь день простоять под ливнем в ожидании жениха Грини, когда тот выяснял отношения с вульгарными девицами, вымазанными по шею косметикой. Откуда взялся этот Гриня, она никому и никогда не рассказывала, куда потом исчез – тоже. Все только знали, что он красавец, что для Галюнь встреча с ним – это дар и что такие мужчины на земле не живут. После исчезновения Грини у нее родилась Иришка, робкая девчушка с непонятным цветом волос, меняющимся с каждым годом. После приезда из-за границы Галюнь не раз становилась чьей-то невестой, каких-то старых знакомых, что еще больше сбивало с толку Иришу и заставляло подслушивать у бирюзовой стены с граненым стаканом возле уха. Женихи мамины уходили, и Иришка в очередной раз усаживалась на газету, постеленную на крыльце, с разочарованным выражением «опять не он». Да и мало кто подходил: один был слишком молод, другой вилку держал не так, а третий просто был непривлекателен. Она была уверена, что ее настоящего папу она узнает по магнетизму. Ириша рассматривала фотографии матери в молодости и проверяла, поднося ладошку, как это делают на приеме у экстрасенса, к черно-белым фотографиям, пришпиленным клеенчатыми уголками к картонным страницам, в надежде почувствовать тепло. Как-то она выменяла у кричащего «Старье берем!» усатого паренька мамины фильдеперсовые чулки на гадательный набор, состоящий из пуговицы (уральский камень), привязанной толстой ниткой к карандашу. Инструкция по использованию этой магии Ирише была дана устно: камень положено держать от объекта на расстоянии трех сантиметров. Движение вперед-назад значило «да, это твой папа», а влево-вправо – «опять не он». Вращение по кругу символизировало «умер он, хоть папа твой, хоть не папа».