Из маминого дневника
15 июля 2006 года
Утро ее отъезда. Ноги дрожат, сердце невыносимо болит, голова кружится от корвалола. Явился муж, холеный, выспавшийся, самодовольный. Только что вылез из чужой койки, отблагодарив поцелуем надушенную щеку женщины, не имеющую отношения к нашей семье. Но, боже мой, такую причастную к моему одиночеству!
Про Ибсена
Это талант – в нужный момент исчезнуть, заставив всех сожалеть о недоигранном и недожитом. Мы привыкли плакать об умерших, старательно вспоминая их, а не ценить живых, чьи лица наверняка увидим завтра. Кто-то играет на своей смерти, оставляя после себя пестрые заголовки, а кто-то отплывает на необитаемый остров в кресле-качалке. Ни один президент при жизни не бывает лучшим, но он может быть уверен: его тело, лежа на черном бархате, будет полностью укрыто красными гвоздиками, купленными народом на последние медяки. И уж точно ни один из скорбящих не вспомнит, что в таком-то году он был выброшен из крохотной квартиры из-за случайного дефолта, вызванного инициативой этого покойника.
Мне пришлось понять важность искусства исчезновения дважды. Первый раз – после того, как однажды Дима объявил мне о своей «дикой» усталости, а второй – после главной Диминой реплики: «Зачем ты мне с твоими проблемами, если у меня есть Москва?»
Звонкий щелчок – и я уже играла спектакль без сценария и текста.
Из маминого дневника
15 июля 2006 года
Ушел последний вагон. Я смотрела на него и ревела. Ревела так, что все объявления о прибытии и отбытии стали ненавязчивым фоном моему голосу. Перрон обезлюдел. А в это время муж стоял в стороне и равнодушно наблюдал, как наблюдают в зоопарке за белыми медведями, лежащими под палящим летним солнцем. Мы вышли с вокзала вместе, но разошлись ждать разные автобусы, ведущие на разные улицы, в разные дома и кухни.
Когда-то я голосила в подушку мужа, отпустив его в командировку, а теперь моими слезами пропитывался асфальт, раскрасневшийся и тяжелый. Ну да, одиночеством я тогда называла три дня в квартире без детского смеха и громкой музыки из колонок. А теперь, когда стало скучать даже мое эхо, я бы назвала те моменты просто секундами затишья.
Как доехала до дому, не помню. Помню только: свербящее желание смерти исчезло лишь с приходом подруги, влившей в меня два стакана водки. Утро все-таки наступило, но никто об этом не жалел так, как я.
Про писателей
Как много ребенок видит иначе, чем взрослый… Как много провинциал видит иначе, чем москвич, а также произносит и заучивает наизусть. Когда-то давно я зазубрила строчку: «Попавши в плен к писателям modernes» – и только спустя время поняла, о чем она, и, больше того, к чему написана следующая: «Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки, истасканные блудом мелких скверн…»
Раз в месяц в институт приходили писатели. Они вальяжно усаживались напротив Горького и читали лекцию о светской жизни.
Таков был и мой шестидесятисемилетний сочинитель. Окончив раздачу автографов, он пригласил меня в гости.
В шесть я была на Плющихе. Он приехал на огромной машине, звонко хлопнул дверцей и тут же повел меня в супермаркет. «Давай выбирай, что будешь есть!» Уже после этой фразы мне стоило развернуться и гордо пойти в общежитие, но я действительно была голодна.
Писатель набрал тележку еды и улыбнулся кассирше. Она явно узнала его рожу из телевизора, поправила правую грудь и резво отсчитала сдачу с пяти тысяч. Спустя час мы сидели на его кухне и обсуждали его литературные заслуги.
Назавтра, а затем и следующие пять дней, эти встречи повторились. Я все больше рассказывала ему о Диме, а он все покорнее слушал. Где-то я срывалась на рев, где-то спроста смеялась, а он, не торопясь и методично, делался мне родным.
На пятый день мы рванули на дачу. Все мои отговорки вылетали в окошко, цеплялись за рублевские новостройки и оставались там. «Смотри, – хитро говорил он, – тут живут главные люди страны, тут они завтракают и сношаются». После этого я точно должна была гордо пошагать в общежитие, но теперь мне действительно было интересно.
После второй бутылки вина писатель присел ближе. Мурлыча, он стал рассказывать о своем французском гражданстве, о правильном французском салате, о культуре французских дыр в сыре и о том, как ненавистна ему его супруга. Залпом хватив бокал, он резко сжал мне грудь и потянул ко мне старческие бордовые губы. Рыбий жир поблескивал в уголках, водянистые серые зрачки сияли и становились раздраженней. «Давай, давай, соглашайся, я тебе всё дам». Он дрожал и подтаскивал меня ближе к опавшему на колени животу. Он силился справиться со мной, потом с ним, но это был не просто живот. В этой утробе, казалось, он вынашивал не одно потомство.
Через минуту я была на полу и как могла отбивалась, а он, опрокинув салат, скользил и вскарабкивался, буксовал и повизгивал. «Давай раздевайся, сука!» И вот сейчас я должна была гордо удалиться в общежитие, но уже теперь было слишком поздно.
Писатель промучился около часа. Его ювенильный разум дарил ему веру в себя, но его потасканный организм во главе с мужским достоинством помнили правду. Я сидела на стуле и, веселясь, повторяла: «Не смог!» Вертела в руках нож и докуривала вторую пачку писательских швейцарских сигарет. За окном было то же небо, что и в Перми, такой же лес и асфальтированная дорога, но самой Перми в моей биографии как будто уже и не было.
Из маминого дневника
3 ноября 2006 года
Сегодня поняла, что моя память имеет свою, отличную от принятой, периодизацию: она делится не на годы и месяцы, и даже не на дни, – моя память делится на обиды.
Девяносто пятый год. Дочка очень больна, а зарплату не дают второй месяц. Конечно, я ее вылечу, но это будет только спустя три года, а пока мне предстоит спасти ее от смерти. Муж вскоре уйдет, но сейчас он еще со мной. Вместе по утрам ездим на работу и выходим на одной остановке. Каждый раз я говорю ему, что денег на обратный билет не хватает, и каждый раз слышу в ответ, что у него «корочки», а значит, проезд у него бесплатный… Это его ежедневная шутка.
Иду до работы пятнадцать минут и соображаю, где мне занять на лекарства и как вылечить дочь. Меня догоняет иномарка, из нее вылезает холеный господин. Смеется, говорит мне, что я красивая. Что по утрам я наверняка делаю пробежку и потому так свежа. В ответ я молчу и желаю ему такой же пробежки. Я желаю ему подъемов в четыре, желаю уколов дочери в пять, желаю ему часами стоять у плиты и готовить еду для больного ребенка. А в семь часов он пускай идет на работу, ненавидит холеного господина рядом и желает его ребенку зла.
И вдруг я ловлю себя на мысли: «Если ты мне, ублюдок, предложишь сейчас ночь с тобой и заплатишь за это денег – я соглашусь».
Девяносто пятый – две тысячи шестой. Прошло одиннадцать лет, а я до сих пор не могу простить мужу этой моей мысли.
Про лимиту
Первые яркие пятна, которые встречает каждый лимитчик в Москве, – предложения жилья на столбах, стенах и переходах. Наклейки в вагонах метро, предлагающие регистрацию за семьсот пятьдесят рэ и липовые медицинские книжки для больных глистами, желающих работать в общепите.
«Аренда квартир без посредников» – называлась моя любимая газетенка, которую я покупала раз в две недели. Пролистывала страницу за страницей и, плавно переходя с алтуфьевских койко-мест к рублевским коттеджам, выгадывала себе жилье.
И однажды мне повезло. Я сняла комнату на Тимирязевской неподалеку от Диминого общежития. Отдала за нее все деньги, что успела скопить. Больше, чем деньги, – месяцы моего казино и конвейера. Я переехала в большую квартиру с приемником на столе и хозяином на диване. Но в тот же день одно крошечное условие вернуло меня обратно в ряды бездомных лимитчиков: «Будешь меня удовлетворять».
