Салин отложил очки "для чтения", достал из футляра элегантные "Сваровски" с дымчатыми стеклами. Водрузил на нос.

– Надо все взвесить.

Старые львы

Салин отодвинул по дальше от себя папку.

«Карнаухов пересек черту дозволенного. По личной инициативе, по наущению или по прямому заданию, не суть важно. Это, в конце концов, детали. Он точно знал, просто не мог не знать, что так близко, а главное – нагло посягать на н а ш е нельзя.

И никто не смеет меня упрекнуть! Никто! Тем более, что решение бьло принято коллегиально. Я лишь выполнял коллективное решение. Да и то… Я же не отдавал прямого приказа! Я лишь обсудил с Дмитрием Рожухиным в е р о я т н о с т ь внезапной смерти Карнаухова и ее вероятные политические последствия. Ничего более!

Операция была целиком и полностью его инициативой. Он все делал на свой страх и риск. Как всегда, между прочим. Ему и нести ответственность за последствия».

Салин, охнув, помассировал грудину. Там, слева, где сердце, все чаще и чаще возникала странная ломота.

«Ладно, не ври себе. Ты просто испугался. У нас один на всех мотив – страх. Страх проиграть, страх неуспеть занять место в бункере, страх не дожить до того дня, когда можно будет выбраться на поверхность и вновь увидеть солнце.

А Дмитрий? Он – пешка в Большой игре. Старается выбраться в ферзи. Но… Кто ему сказал, глупышу, что в этой партии не жертвуют проходной пешкой?»

Преторианцы

Дмитрий остановившимся взглядом следил, как танцует, дрожит, пульсирует, меняет форму жирное пятнышко на лацкане поношенного пиджака Седого.

Тело обволакивала зыбкая пустота, ноги стали предательски ватными, в голове крутилась какая-то бессмысленная мелодия. Так часто бывало на ринге, после хорошего удара. Он по опыту знал, что надо собраться, иначе сладкая волна окончательно растопит волю, станет все равно, пьяно-бестолково, останется только смотреть, как медленно, неестественно медленно, наплывает черное пятно перчатки. А потом резкий толчок тупой болью взрывает вязкую пустоту в голове, и ты начинаешь парить, скользя невесомым телом в полной темноте, с наслаждением ощущая, как угасает сознание.

Дмитрий сжал кулаки, с удовольствием почувствовал, как пошла вверх к плечам пружинистая волна. В голове сразу прояснилось, как-будто вынырнул из глубины, в глазах исчезла зыбкая пелена.

– Повтори, только без бубнежа. – Он попытался выиграть время, хотя и так все было ясно.

Седой нервно облизнул губы и прошептал:

– Понял, шеф! Последние новости. У соседей все лезут на потолок. С утра пораньше рванула "закладка" в Большом Левшинском. Дворника убило нафиг.

– Тоже мне теракт, – презрительно скривил губы Дмитрий. – Копать уже начали?

– Начальство еще мозгует. Соль в том, что кто-то ночью оборудовал там тайник.

– Так сразу и узнали? – усомнился Дмиртий.

– Остались клочки бумаги. Шиш да маленько, остальное выгорело, но плясать есть от чего.

– Ну и хрен с ними, пусть пляшут. Нам это пофигу.

– Я что думаю, это же рядом с домом Карнаухова.

– Ага, рядом! В другом конце соседней улицы. Прямо под окнами, можно сказать! – Дмитрий уже окончательно пришел в себя. – Не притягивай за уши, Седой. Инициативу я ценю, но разумную.

– Тут, если покопать …

– Утомил ты меня, Седой! Вот пусть губошлепы Данилина и копаются! А нам свою работу делать некогда. – Дмитрий рывком встал на ноги. – Народ к выезду готов?

– Копаются еще, – неуверенно ответил Седой.

– Они там копаются, а ты здесь топчешься! Две минуты на сборы – время пошло! – по-армейски рявкнул Дмитрий.

Он достал из стола пистолет, сунул в кобуру.

Седой мелкими шажками устремился к дверям.

– За сплетню спасибо. Шефа всегда нужно держать в курсе, – сбавив обороты бросил ему в след Дмитрий.

Седой ответил слабой улыбочкой. Вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

В "конторе" теперь погоду делали молодые, состоявшиеся на Первой волне репрессий, когда потребовалось пролить кровь. И они пролили ее, вкусив вседозволенность и власть над слабым, дрожащим человеческим существом. У них не было идей, как у дедов и прадедов, они не страдали от комплексов отпрессованных гластностью и реформами оперов КГБ.

Ветераны "крышевания", мастера заказных "наездов" и идеологи перераспределения собственности, как тараканы обжившие пирамиду власти накануне Катастрофы, оказались полными импотентами, когда настало время д е й с т в о в а т ь. От первого же удара безумной пугачевщины, полыхнувшей в очумевшей стране, с их лиц слетела вся сусальная позолота державности.

Оказалось, что под ней всего лишь серая нездоровая кожа насмерть перепуганных бюрократиков среднего звена. Масштаб событий был явно выше их профессионально узколобого мышления, и их смела и растоптала лавина хищных, голодных и жадных до жизни молодых волков.

Молодежь, раз вкусив кровь, своей беспощадностью и беспринципность стала нужнее режиму. И старики, не нашедшие в себе силы ни отказаться, ни с энтузиазмом выполнить кровавый приказ, со всем своим опытом и комплексами превратились в жалких подмастерьев.

Седой откровенно боялся своего начальника, намного младше его, но действовавшего с невероятной коварностью и беспощадностью. Комбинации Дмитрия, красиво выстроенные, как шахматный этюд, подкупали широтой и смелостью замысла. Но он с легкостью сметал с доски свои и чужие фигуры, не сознавая, что это живые люди. Седой знал, в Дмитриевой игре он такая же фигурка, пожертвовать которой пока не сочли нужным.

И самое важное. У Дмитрия был человек т а м. Где все решалось, где отдельная человеческая жизнь никогда не принималась в расчет. Это был не блат, нет, за этим стоял чейто интерес. Дмитрий был включен в и г р у, на каких правах, Седой не знал.

Иногда вечерами, листая дела, Седой изощренным чутьем профессионала находил узелки в рутинном течении дел, которые, сплетаясь в замысловатую сеть, на все сто говорили, что не все так просто, что кто-то и г р а е т, играет по-крупному. Все они против воли были втянуты в эту игру.

Седой кожей ощущал опасность, но знал, уже не вырваться, не отскочить. Машина, которой он служил, такого не прощала, налетит всей громадиной, сомнет, искорежит, выплюнет окровавленный ком. Эта машина способна только давить и убивать. Он был слишком близок к ней, чтобы рано или поздно не быть засосанным в ее адское чрево.

Когда становилось особенно невыносимо, он напивался. Тихо и жутко. До бреда и мучительной рвоты. В такие вечера жена пряталась с детьми в дальней комнате, с ужасом слушая, как он бубнит сам с собой на кухне.

А ему было хорошо. В бредовом видении к нему приходил лучший друг Пашка Казарин. Сидел молча, с улыбкой покручивая налитую для него стопку…

Пашка сумел, нашел в себе силы… Когда все только началось, когда сновали по коридорам, галдели в курилках, никто еще не хотел верить, что н а ч а л о с ь и отступать некуда, его нашли в кабинете с простреленным сердцем. Пашка успел отскочить. Он всегда был честным…

Странник

Рынок всегда вызывал у Максимова смешанное чувство брезгливости и удивления. Стоило внимательнее присмотреться, как тягуче, тысячу раз приценяясь, расставались с деньгами покупатели, как презрительно-небрежно и в то же время профессионально-цепко продавцы выхватывали засаленные бумажки красными от холода пальцами, и уже не радовали глаз краски осеннего базара. Из самого древнего и полезного из человеческих установлений рынок превратился в подмостки, где изо дня в день давали траги-фарс "Борьба двуногих за существование".

Все кричаще-яркое, праздничное, под серым небом, в вечной грязи, среди зловонных куч мусора в этом обреченном городе казалось неестественным и отталкивающим, как старуха, нарумяненная и раскрашенная в последнем приступе старческого безумия.