Он велел стражникам отойти подальше, толпа образовала вокруг них широкий круг, и Франц с Микаэлем как бы остались одни. Франц тихо скулил.

— Ты сам заварил эту кашу, милый Франц, — ласково заговорил Коронный вор.

— Помоги мне, — всхлипывал Франц.

— У тебя в руках были все козыри, и всё-таки ты проиграл, бездарно проиграл.

— О Коронный вор! Ты добрый — сжалься надо мной!

— Между прочим, да будет тебе известно, Франц, что я переменил имя, и теперь меня зовут святой Йорген…

— Милый святой Йорген, — лепетал Франц, — забирай себе все девять бочонков золота, только спаси меня.

— Премного благодарен тебе, Франц, за твоё любезное предложение, — ответил Коронный вор. — Но их не девять. Всё это религиозный самообман, «прекрасная мечта». Их только два. И оба лежат в моей карете. Служители господа — мошенники почище нас с тобой; но это между нами.

— Милый святой Йорген! Ведь я оказал тебе вчера немалую услугу.

— Это верно, Франц. Ты блестяще сыграл свою роль. Я буду часто вспоминать об этом и посмеюсь от души… после того как сумею выкарабкаться из этой банки с клеем.

— Но ведь ты же не повесишь своего старого друга, правда? — хныкал Франц.

— Поверь мне, Франц, я сделаю это безо всякой злобы, — сказал Коронный вор, с нежностью глядя на Франца.

— Повесишь, повесишь?! Нет! Нет! Не говори так! — плакал Франц. — Неужели тебе не жалко меня?

— Ну конечно, жалко! Очень жалко! В тебе так много хорошего, Франц. Но что поделаешь? Обстоятельства сильнее нас. Я предупреждал тебя. Ты не послушался. Вот и добился того, что теперь либо я должен повесить тебя, либо меня самого повесят. Вот и выбирай. Посоветуй, старина, что мне делать. Как бы ты поступил на моём месте?

— О Йорген, святой Йорген…

— Вот то-то и оно. Для меня это единственный выход. Я наверняка спасу свою жизнь, а ты наверняка избавишься от всех жизненных невзгод, и плевать тебе будет на курфюрста с его дикими конями.

От ужаса Франц онемел. Вылупив глаза, он с отчаянием смотрел туда, где вырисовывался зловещий силуэт виселицы. Губы его беззвучно шевелились:

— Неужели ты можешь… Неужели…

— Ну что ты так расстраиваешься? — спросил Коронный вор. — Было бы из-за чего! Будь же молодцом, старина, и не вешай нос! Ты же знаешь, как меня огорчает вся эта история. И ты знаешь, как я люблю тебя, старый дружище. Я сделаю всё от меня зависящее, чтобы скрасить твои последние минуты. Ах, вот мысль! Я велю трубачам проводить тебя до самой виселицы. Ты ведь всегда был большим любителем музыки. Итак, счастливого пути, старина, и вытри глаза. Слезами горю не поможешь… Эй, стража! Я простил сего великого грешника. Теперь ведите его к виселице да прихватите с собой несколько трубачей. Эй, трубачи-молодцы, играйте всю дорогу псалмы для спасения его души. Да трубите погромче, когда его будут вешать!

Губы Франца Поджигателя всё ещё беззвучно шевелились, а сам он с ужасом смотрел на Коронного вора, лицо которого выражало самое неподдельное участие.

До этого момента в душе Франца ещё были живы какие-то смутные представления о земной справедливости и правосудии, с которым сам Франц, понятно, был всегда не в ладах, а также довольно романтическое убеждение, что настоящий друг никогда не подведёт своего друга. И вот земное правосудие в образе Коронного вора осудило его, и его друг, Коронный вор, улыбаясь, сам вынес ему роковой приговор.

И последние религиозные представления Франца рассеялись, как рассеивается тьма, озарённая ярким светом воровского фонаря, и он постиг первооснову, на которой зиждился окружающий его мир: человек человеку волк.

Франц отчаянно завыл, когда стражники схватили его и, как он ни сопротивлялся, поволокли под радостные возгласы толпы к водокачке и ограде, откуда тропинка висельников ведёт к Виселичному холму.

— О боже правый!

Первый раз в жизни он сказал правду, и за это его вешают, вешают под звуки псалма. Что же это за мир, мир виселиц и воронов, живущих падалью? И слёзы хлынули из глаз лихого разбойника Франца, словно вдруг забил чудотворный источник, а из его перекошенного ужасом рта неслись отчаянные вопли.

В эти последние пять минут своей жизни Франц испытал тяжкие муки, какие испытывают все правдолюбцы, ибо он тщетно возвещал людям истину, которую заглушали ликующие крики богомольцев, охваченных религиозным экстазом.

— Вот он, Коронный вор, вот он! Вот он! — вопил Франц, извиваясь в руках стражников; он рыдал и хрипел, а над виселицей в северо-западной части неба сиял утренний месяц.

Но толпа лишь презрительно смеялась, семь пьяных трубачей громко трубили в трубы, а стражники волокли его по камням и кочкам к виселице.

Последние слова, которые Франц выкрикнул на бренной земле, когда его вздёргивали, были словами истины, — но их заглушили весёлые звуки фанфар и восторженные голоса богомольцев, которые во всю глотку распевали псалом:

Но Немезида, загадочная богиня Возмездия, была уже в пути… и не пешком, а верхом, — на великолепном скакуне она мчалась во весь опор с грамотой его высочества курфюрста к городским властям.

Над самым обрывом одиноко стоял в своём чудотворном плаще святой Йорген и смотрел вдаль… С Виселичного холма слабо доносились звуки фанфар. А он, исполнитель главной роли, повелитель города и собора, дорогой и загадочный гость, всё стоял и смотрел…

Он слышал, как гремят фанфары, видел Виселичный холм, чёрный, как муравьиная куча, кишащая праведными муравьями, которые волокли на виселицу одного неправедного.

Он видел, как Франц повис в воздухе и задрыгал ногами, утратив последнюю опору в этом непостижимейшем из миров.

Орлиные глаза Коронного вора отливали стальным блеском. Его лицо выражало непоколебимую твёрдость и решимость, как клюв орла.

Ещё один муравей покинул муравьиную кучу жизни. В общем, Коронному вору всё это было совершенно безразлично. Однако если бы этот маленький муравей не отправился на тот свет, то, возможно, он сам болтался бы на виселице, что, разумеется, никого бы особенно не огорчило, но для него уже померкли бы эти чудесные краски, эти зелёные холмы, озарённые ярким утренним солнцем. А он был не прочь продлить своё пребывание на грешной земле.

Но в самом сокровенном уголке его сердца что-то стонало, плакало, рыдало, сверлило и жгло как огнём, взывало к правде и справедливости. Ведь у него была кроткая и чистая душа его матери и деда… Но её сжимали со всех сторон тиски житейской мудрости, доставшейся ему в наследство от отца.

Он чувствовал, что может совершить великие и прекрасные дела в этой жизни, которую любил… Но ему не повезло с самого начала. Незваным он явился на свет божий, незваным был всюду, куда забрасывала его судьба. Прав философ, который сказал: если неправильно застегнуть первую пуговицу, то все пуговицы будут застёгнуты неправильно.

Честным путём ему уже не занять достойного места в жизни — так говорил его житейский опыт. Он достиг величайшего триумфа, но лишь с помощью обмана — без обмана он ни минуты не продержался бы в роли святого. Он и дальше должен обманывать, как обманывают все остальные. И тут его снова охватило чувство отвращения, отвращения к этому мерзкому существованию, к пресмыкательству перед сильными мира сего, ко всему этому обезьяньему миру, который погряз в невежестве, лжи и суеверии…

Высоко над землёй, над людским морем, легко и свободно взмахивая крыльями, летели два лебедя, не знающие богов и человеческих законов; они летели к далёким пустынным берегам, к чёрным утёсам, о которые с грохотом дробятся могучие волны великого океана…