Теперь китаянка была забыта, забыта и принцесса Пармская, очаровательная истеричка. И вот он сидит, склонившись над спящей Олеандрой, такой сильной, гордой и в то же время такой доверчивой и нежной.

Да, он был пленён, пленён навеки, — кончилась его свобода. С ним случилось то, во что он никогда не верил.

Все его чувства, все мысли, вся страсть его души и каждый удар сердца — всё тянулось, летело, стремилось и взывало к ней, восторженно, жадно, неодолимо, радостно и властно.

В его необузданной, очерствевшей душе, душе бродяги, пробудилось что-то новое, словно вдруг забил горячий источник неиссякаемой нежности… нежности к ней одной…

Всё грязное, уродливое и мерзкое осталось в прошлом, настоящее было прекрасно.

Жажда мести, которая столько лет жгла его душу ненавистью и злобой, вдруг утихла и стала казаться ему нелепой, ненужной и пустой.

Уныние, усталость, разочарование, которые совсем недавно заполняли каждый уголок его души, казались ему теперь чем-то непостижимо бессмысленным… и уносились из его памяти, словно увядшие осенние листья.

Новое, могучее тепло струилось по его жилам, и он всё смотрел и смотрел, очарованный этой красотой, этой мудрой нежностью и великой доверчивостью, этой пленительной юностью с румянцем на щеках, которая лежала рядом с ним, подарив ему всю свою веру и любовь.

Юность его прошла среди жалких, надломленных людей, холодных и бессердечных, на них он растрачивал силу и жар души и ничего не получал взамен: они лишь жадно высасывали из него жизненное тепло. Никогда ещё ему не возвращали того, что было рождено пламенем его сердца и ума… а она вернула, — полно, щедро и обильно, она, такая нежная, доверчивая и прекрасная.

Олеандра проснулась. Вернее, чуть приоткрыла глаза, незаметно перенеслась из прекрасной ночной грёзы в прекрасную грёзу дня и устремила на него свой взгляд, упиваясь его красотой, силой, мужественностью и нежностью…

Она смотрела на него радостно и бездумно, просто смотрела и улыбалась, и не было ничего, кроме её счастья, любви и безграничного доверия к тому, кто сидел перед ней. На его могучей мускулистой груди багровело солнце. Она ласкала и целовала это красное солнце ночью, при свете восковых свечей… пока в Брачном покое не догорел последний огарок…

Олеандра лежала. Микаэль сидел. И взоры их, согретые затаённой нежностью, были прикованы друг к другу… бездумно, безмолвно. И так же безмолвно, охваченные одним могучим желанием, они сливались воедино… и потом — подобно тому как две прекрасные розы-сестры, растущие бок о бок на одном кусту, часами смотрят с затаённой нежностью друг на друга, трепеща под порывом южного ветра, словно они одни в целом мире, — они отдыхали друг подле друга после вспышки великой страсти…

— Йорген, — прошептала Олеандра.

— Да?

— Йорген, — смущённо повторила она.

— Я слушаю тебя.

— Я должна сказать тебе кое-что.

— Так говори же, глупенькая.

— Ты не рассердишься, Йорген?

— Обещаю тебе.

— Мне очень стыдно.

— Почему?

— Но я всё равно скажу.

— Так говори же.

— Йорген!

— Да?

— Я думала вчера, что ты обманщик.

Микаэль вздрогнул. Она неправильно поняла его и умоляюще схватила за руку.

— О, не сердись на меня, Йорген. Слышишь! Слышишь! Не сердись. Я не могла не сказать тебе.

— Но почему же ты сомневалась? — спросил Микаэль после долгого молчания.

— Да потому, что вчера я ещё слушалась рассудка.

— Где же теперь твой рассудок?

— Не знаю, и не всё ли равно.

Её серые глаза, ещё вчера такие холодные и испытующие, сегодня сияли небесной чистотой, любовью и доверием.

В эту минуту над ними зазвонил соборный колокол, зазвонил с такой силой, что был слышен скрип балки, на которой он висел.

Коронный вор вскочил как вспугнутый зверь.

Злым, холодным ветром налетело и захлестнуло его прежнее чувство безнадёжности и дерзкого презрения к смерти и уверенно заполнило все уголки его души.

Слова Олеандры поколебали его светлую мечту, колокол разбил её вдребезги. Он гремел своей тёмной медью и обволакивал тьмой его нежность, его счастье. Ложь, обман, измена, казнь, ненависть, месть, бегство — вызванивал колокол. Пробуждение было таким горьким, что он даже пожалел о своём мимолётном счастье.

— Соборная невеста! Спасибо за всё! — крикнул он, поцеловал Олеандру и спрыгнул на пол.

— Йорген! — испуганно воскликнула она, села на постели и устремила на него пристальный взгляд, словно хотела заглянуть ему в самое сердце. — Ты уже уходишь?

— Я и сам не знаю, сколько ещё пробуду здесь.

— Куда бы ты ни пошёл, я всегда буду с тобой! — взволнованно сказала Олеандра.

— Тебе будет слишком трудно, — ответил он, поморщившись.

— Пусть трудно, только бы мне быть рядом с тобой, — отвечала она.

В груди Микаэля бушевала буря. Он был потрясён тем безграничным доверием, которое светилось в её глазах.

Микаэль в упор смотрел на неё. За доверие он должен платить доверием, иначе нельзя. Но может ли он довериться ей, поймёт ли она его?..

Он всё смотрел и смотрел на неё, и она отвечала ему открытым взглядом, полным беспредельной нежности, а колокола звонили, и бились сердца, отдаваясь в сплетённых любовью руках…

Но сомнение снова победило: что за дело ей, дочери гроссмейстера, до жалкого паяца! Ведь она любит не его, а святого Йоргена!

А колокола всё звонили: «Месть! Месть! Месть!» Йоргенстад просыпался, начинался новый день, быть может, последний в жизни Коронного вора. В рощу уже стекались первые паломники; каждый хотел занять место поближе, чтобы получше разглядеть святого, который проедет здесь в соборной карете. Вон идут и господа первосвященники: им нужно подготовиться к шествию.

Прочь раскаяние и всякие сантименты! Довольно хныкать о прошлом. Он гордится тем, что он — Коронный вор, мошенник, проникший в святая святых этого дурацкого собора! Гордится тем, что завоевал самую знатную девицу города, как охотник, затравивший редкую дичь.

Он весело накинул на плечи плащ святого Йоргена: вперёд, смело вперёд. Его ждёт триумфальное шествие в ярком сиянии дня… и, быть может, вечная ночь.

— Йорген, можно мне с тобой? — спросила Олеандра побледнев.

Он быстро повернулся к ней и воскликнул, словно в порыве беспечной и дерзкой влюблённости:

— Куда хочешь и когда хочешь, моя красавица!

И взгляд её тотчас же засветился радостью счастливой любви. Она спрятала лицо на могучей груди святого. Потом распахнула плащ и поцеловала красное солнце.

А Франц всю ночь ходил вокруг собора, подкарауливая Коронного вора. Он жил теперь, как сова: днём прятался, а ночью бодрствовал, выискивая добычу.

Коронный вор решил надуть его, — в этом Франц больше не сомневался. Вся эта кутерьма с соборной невестой нужна ему лишь для отвода глаз. Девушек много, хоть пруд пруди. Да уж если на то пошло, Франц не младенец. За четверть часа Коронный вор мог отлично справиться со своей невестой… Успокоил бы кровь… а там можно обчистить и соборные подвалы…

Всё ясно. Пока город спит, откроется одна из соборных дверей и Коронный вор попытается улизнуть с соборным золотом. Ночной туман скроет его от посторонних глаз, и он, никем не замеченный, спрячет сокровища в надёжном месте.

Но тут он и попадётся: Франц начеку. Он выйдет из засады и скажет: «Повремени, приятель! Ведь мы работали вдвоём!»

Скоро начнёт светать, а Коронного вора всё нет да нет. Проходят драгоценные ночные часы, когда так удобно обделывать всякие тёмные делишки, а Франц, голодный и продрогший, ещё шныряет вокруг собора. Он устал и проклинает своего коварного друга, этого лживого скомороха. Он, видно, и впрямь заснул! Или он хочет, чтобы его захватили прямо в соборе, когда рассветёт? Малый он смелый, ничего не скажешь, но это уже нахальство…

Наступило утро. Появились слуги и выкатили во двор соборную карету. Вот господа первосвященники; они готовятся к шествию Покаяния, а вот и первые паломники: они торопятся занять места получше, чтобы увидеть, как святой выедет из собора…