Юрка называл себя уральским казаком, заявляя, что жениться погодит, отгуляет еще свое. Отпустив темные шелковистые усы, то и дело подкручивал их. Говорил «сложить», «хотишь», ходил вразвалочку, словно сам собой любовался со стороны. Характер у Юрки легкий: он всегда весел, с удовольствием что-то поднесет, предложит подвезти на своем ЗИМе, принадлежащем большому начальству. Да и опасной наглости в нем нет.
Увидя сейчас соседку, Юрка понимающе подмигнул:
— Загуляли, Владимировна?
Но что-то в лице Новожиловой показалось Юрке необычным, странным — горе у нее? Почему расстроилась без меры? И он уже с участием спросил:
— Или беда какая?
— Беда, — тихо ответила Лиля.
Юрка сразу смекнул, что ситуация подходящая и ею надо воспользоваться.
— Может, пойдем, Владимировна, ко мне, чайком побалуемся, за жизнь поговорим от и до. Неприкосновенность личности гарантирую.
— Ну что же, пойдем.
Юрка был в восторге от этого ночного визита профессорши, как он называл ее про себя. Он снял с гостьи шубку, шапочку из песца, довольно бесцеремонно стащил с ее ног меховые сапожки. И глядел во все глаза у него в гостях эдакая краля!
Юрка решил развлечь ее разговорами:
— Я так мыслю: надо, чтобы человек был культурным с головы до ног. Верно? Сегодня на выставку ходил. И честно скажу: не в качество заглядывал, а в смысл картин. Вот такие мы, Федяи.
Фамилия это его, что ли? Или очередное словечко из жаргона?
На Юрке — толстой вязки коричневый свитер, подпирающий подбородок, синие галифе заправлены в сапоги.
Комната у него большая, но явно холостяцкая: одежда висит на гвоздях, вбитых в дверь, занавески какой-то дикой зелено-синей расцветки, на столе — внавал грязная посуда. Они вместе стали убирать ее, готовить чай, а потом Юрка из-за дивана заговорщицки извлек непочатую бутылку водки, любовно обтер ее.
— Выпьем по маленькой, и легче станет от и до, — знающе сказал он.
— Нет, водку мы, Юра, попьем в другой раз, — не желая обижать хозяина, мягко сказала Лиля, — ограничимся чаем. Ладно?
Юрка с огорчением, но покорно сунул бутылку за диван.
— В этой хате демократия, — крутнул он ус.
Они попивали чай с вареньем («бабка из деревни прислала»), и Юрка все ждал, не объяснит ли профессорша, что же у нее такое произошло — семейное или служебное, — но она не объясняла, а расспрашивала его о родителях, о том, не думает ли он учиться дальше?
Юрка держал блюдце на кончиках пальцев, поставленных торчком. Под широким ногтем большого пальца кляксой чернела запекшаяся кровь — наверно, ударил или прищемил.
Осторожно опустив блюдце на стол и отерев пот со лба заранее заготовленным полотенцем, Юрка вместе со стулом пододвинулся ближе к гостье, словно бы участливо, но и опасливо — как бы не огрела — обнял профессоршу за покатые теплые плечи.
Но нет, Владимировна не рассердилась, только попросила:
— Сядь-ка ты, дружок, на свое место…
Юрка и на этот раз не осмелился ослушаться, отсунулся, подбил взмокший чуб.
Но теперь он решил пустить в ход еще одно проверенное средство из своего богатого арсенала: бабе польстить — первое дело, любая дрогнет.
— Ну и кожа у вас, чистый штапель, — восхищенно произнес Юрка, уставившись на нее затуманенными глазами.
— Почему именно штапель? — поинтересовалась Лиля, с трудом пряча иронию.
— Он мягче от шелка, — знающе пояснил Юрка.
— А-а-а…
Глубокой ночью, несмотря на бурные протесты Юрки («Да куда ж в такую темень?»), Лиля ушла. Когда за ней закрылась дверь, он в сердцах даже плюнул: «Ну не стерва ломучая? Сорвалась с кукана!» Он был уверен, что какую-то еще возможность не использовал. А попервах все так хорошо шло.
Лиля еще долго кружила по улицам. Мысленно разговаривала с… Максимом Ивановичем. Он спрашивал: «Сколько же ты еще будешь попирать свою гордость, насиловать свою природу? Или утратила чувство собственного достоинства?» — «Нет, нет, дорогой человек, — отвечала ему Лиля, — я осталась и останусь сама собой».
Зарозовели сугробы. На улицах появились дворники. Начался перестук их ломиков. Лиля решила пойти в институт, пусть вахтер подивится такому раннему приходу ученого секретаря. Мало ли какие могут быть у нее неотложные дела. Нет, надо уехать со Шмельком к маме, развестись с Тарасом.
Она снова и снова подумала: «Кому нужна фальшь? Меньше всего Вовке».
Вечером, когда сын спал, она об этом решении сказала, насколько могла спокойнее, Тарасу. Он сразу поверил, что она так и сделает.
— Прости, Лиля, прости… Подлец я… И о Елизавете пакостно… Прости… Подумай о сыне… Я не могу без тебя…
Жалок этот несчастный человек, не умеющий любить. Но разве можно строить семейную жизнь на жалости?
— Нет, Тарас, я тебя не только не люблю, но и не уважаю… Мы не можем оставаться вместе…
Как Новожилова и предполагала, Аркадий Станиславович чинить ей препятствий в уходе из института не стал. Когда она объявила о своем решении уехать в Ростов «по семейным обстоятельствам», он, даже не поинтересовавшись этими обстоятельствами (впрочем, Новожилова и не стала бы о них распространяться), с готовностью и явным удовольствием подмахнул заявление. Только и сказал:
— Ну, вам виднее…
Вероятно, счел, что добился победы в «борьбе».
Глава восемнадцатая
«Как ни хорохорься, — печально думала Клавдия Евгеньевна, — как ни подбадривай себя, а годы дают знать. То не рассчитаешь движение и оступишься, зацепишься, что-то упустишь. То понадеешься, что пройдет, а оно не проходит: пустяк, царапина, ожог вырастают в опасность. И болят суставы, одолевает бессонница, и все чаще говоришь себе „нельзя“! В юности счет идет на годы, к старости — на месяцы и дни, отвоеванные у смерти».
Вот в эту минуту горестных размышлений и появилась у нее в доме дочка с внуком.
— Принимай детей, — сказала Лиля, ставя чемоданы на пол, — приехали навсегда…
Клавдия Евгеньевна ушам своим не поверила, заметалась, радостно причитая:
— Давно бы… Боялась это вслух сказать, а давно бы так!
Ох, как мама постарела: лицо стало маленьким, пергаментным, на щеках морщины, глаз подергивает нервный тик, руки, в синих узлах вен, беспокойны и немного дрожат.
У Лили были некоторые накопления, и с первых же недель, преодолевая сопротивление матери, она принялась обновлять квартиру: заменила мебель, собственноручно оклеила стены обоями. Особенно упорно не желала Клавдия Евгеньевна иметь в доме телевизор.
— Он вредно влияет на здоровье, — упрямо говорила она.
— Ну, мама…
— Не спорь, я знаю.
Она стала обидчивой, капризной, как дитя. Когда Лиля все же привезла телевизор, Клавдия Евгеньевна в знак протеста… объявила голодовку и залегла в постель.
Вскоре от этого непрерывного лежания она так ослабла, что ей трудно было дойти даже до кухни, поставить для себя чайник.
Лиля была в отчаянии:
— Мама, ну что ты творишь? Зачем заживо укладываешь себя в гроб? Ну я тебя умоляю, ради нас, встань…
Клавдия Евгеньевна упорно продолжала лежать: Тогда Лиля гневно сказала:
— Эгоистка! Папа увидел бы. Немедленно встань!
Она все же сумела поднять ее с постели.
— Мы уйдем на час с Володей, а ты прибери, пожалуйста…
И действительно, только они ушли, как Клавдия Евгеньевна начала убирать в комнате: подмела, смахнула тряпкой пыль даже с ненавистного телевизора и, намазав хлеб маслом, съела.
А внука своего она явно портила.
— Деточка, — говорила Клавдия Евгеньевна, готовно заглядывая ему в глаза, — ты что хочешь: котлетку или курочку? С пюре или с вареной картошечкой? С огурчиком или с зеленым горошком?
И этот наглец снисходил:
— Котлетку с зеленым горошком.
— Ну что ты, мама, барчука из него воспитываешь? — упрекала Лиля, когда Володьки не было в комнате. — Ведь он тебе на голову сядет. А потом жене и теще. Лучше я сама буду его кормить.
Клавдия Евгеньевна обиженно всхлипывала:
