Максим забегал по кухне, ероша волосы. Если написать для школьных учителей методику преподавания математики? Об этом виде искусства? Разве редко бывает так, как высмеивает немецкий школьный фольклор:

И между прочих советов, передач хитростей и уловок дать и такие: «Умей читать по лицам учащихся», «научите их догадываться», «находить идею решения»… «не навязывайте им свое мнение»…

Как пробудить любопытство? Воспитать настойчивость? Как понять пословицу: мудрый начинает с конца, глупый кончает в начале?

Не такой уж фантазеркой была Лиля Новожилова, попытавшаяся в седьмом классе написать алгебраическую поэму.

И сказать учителям: «Не дай математический бог, чтобы ученики заподозрили, будто вам скучно преподносить то доказательство, что вы уже сто раз преподносили другим. Они должны быть уверены, что вы и для себя делаете сейчас у доски открытие, а ваше увлечение должно передаться им.

Научите их в поисках решения придерживаться тактики, какая была на войне: крепость не сдалась с ходу — оставьте ее в тылу, устремляйтесь вперед; ей ничего не останется, как пасть.

И еще: приход в доказательстве к абсурду — тоже прием, как у сатирика заострение до нелепости, как утрирование, ирония, возвышение одного человека на фоне саркастической подачи другого. Разве не были изобретателями, опирающимися на фантазию, Бетховен, Рафаэль, Байрон?»

Да, да, кажется, нашел! Он будет по-новому полезен школе. Это желание постоянно сидело в нем занозой.

Но как профессор отнесется к подобной идее? Не заподозрит ли желание уйти от «чистой» математики? Почему же, он и ее не оставит. Даст сплав из собственного опыта, увлеченности и новых научных знаний.

Но «серьезные» математики не примут его за истинного ученого. Так, методист…

А если в основе методики будет лежать фундаментальная наука?

Максиму хотелось сейчас, немедля подойти к Доре и рассказать о своем решении. Но это только рассердит ее.

Поскорее бы наступило утро, чтобы увидеть Константина Прокопьевича.

Костромин одобрил желание Васильцова написать методику преподавания математики в средней школе.

— Только не суконным наукообразным языком, — предостерег он, — книгу должны читать с увлечением. Нет плохой темы, все дело в исполнении и глубине… Математика настолько серьезна, что ей не помешает хотя бы небольшая доза занимательности.

— Я хотел бы, Константин Прокопьевич, для эксперимента взять один класс в той школе, где до войны преподавал, и несколько лет вести его, проверяя свою методику.

Костромин посмотрел пытливо: «А физические недостатки?»

Но Васильцов успешно разработал руку, почти полностью восстановил речь, значит, знает, что говорит.

— Я вам помогу, — пообещал профессор, — но упаси бог в работе над книгой поддаться заманчивой простоте. Хотя предельной ясности добиваться следует. Не поступаясь научностью. Важно показать значение математики для человечества, что она в развитии опирается на опыт и результаты людской практики. Это — Nota bene! И внушать мысль — против математики не поспоришь! В своих поисках отрешайтесь от предубеждений, рутины.

— Я недавно об этом же прочитал у академика Крылова в его воспоминаниях, — сказал Максим.

— Светлейший ум! — оживился Костромин. — Сделал великолепный перевод — «Математических начал натуральной философии» Ньютона. А читали вы книгу Крылова о дифференциальных уравнениях математической физики?

— К сожалению, нет…

— Я вам принесу.

…Теперь, от точного знания, чего он хочет добиться, жизнь Максима приобрела особую, наполненность, интерес.

Костромин же, наблюдая, как увлеченно работает его аспирант, говорил себе: «Возможно, именно здесь Васильцов выразит себя наиболее полно».

Правда, Генка Рукасов, узнав, что интересует Васильцова, куснул его:

— Учить других — дело тех, кто не может дать свое.

…Неожиданно Костромина пригласили во Францию, в город Нанси, где должна была проходить конференция математиков, работающих в области гармонического анализа.

Завкафедрой профессора Петра Игнатьевича Борщева, когда он узнал об этом, чуть не хватил удар, хотя к теме конференции он никакого отношения не имел. Вообще, каждый успех Костромина Борщев воспринимал болезненно, как личное оскорбление. Что же это получается: в заграничную командировку отправляется человек сомнительного социального происхождения — сын фабрикантского прислужника, — да еще и неизвестно что делавший на оккупированной территории?

С трудом заставил себя Борщев подписать необходимую для поездки характеристику, где деканатом противно рассусоливалось, какой Костромин крупный ученый, принципиальный и преданный.

Сам Петр Игнатьевич, в прошлом рабфаковец, выдвиженец, упорно пробивался к знаниям. Природа одарила его некоторыми способностями, и в свое время Борщев добился в математике частных успехов, но иссяк в этом взлете, самоуспокоился и уже долгие годы всю энергию употреблял на ограждение от, как ему казалось, покушений на его авторитет. Борщев придавал большое значение и своему посту, и тому, что его неизменно выбирали в президиум, при этом привык сидеть в первом ряду; придавал значение и тому, чтобы его фамилия стояла между именитых, подписавших некролог, и названа была в торжественном докладе.

Кое-кто пытался временами утишить честолюбца, но безуспешно. Настолько Борщев уверовал в свою исключительность.

Его не уважали, но побаивались — только свяжись, хлопот не оберешься.

Васильцов, приглядываясь к Борщеву, не однажды думал: как не похож он на Новожилова, Георгиева. Те были человечны, доброжелательны, скромны, вовсе не стремились поучать, диктовать, подчеркивать свое превосходство. Васильцова удивляло властолюбие завкафедрой. Максим считал, что математику следует дорожить только властью над формулами, а власть над людьми ему даже противопоказана.

Максим приметил, что у Борщева — внешне вроде бы одряхлевшего льва — серые холодные глаза, не менявшие своего настороженного выражения и тогда, когда он грубовато шутил, такие же тускло-стальные, как и его зубы.

Вероятно, больше всего он не хотел, чтобы его кто-то обогнал. Не понимал, что следующие за ним непременно пойдут дальше. «Моя школа… мои открытия…» — слышалось то и дело. А ведь истинный ученый должен быть щедр и терпим.

…Внутренне Борщев презирал «рафинированного интеллигента» Костромина, который не сумел толком даже эвакуироваться, а его отношения с Васильцовым про себя называл сплошной демагогией, считая, что с аспирантами нужна прежде всего повелительность, — Борщева многое раздражало в Костромине, даже его изысканная и, как он считал, показная манера говорить, все эти: «позволю себе сделать замечание», «имел удовольствие», «соблаговолите», «рассчитываю на любезность». С души воротит! И все очень тихо переговаривается с Васильцовым, небось, на его, Борщева, счет прокатывается.

Константин Прокопьевич прекрасно понимал, как к нему относится Борщев, но, не будучи склонен ломать копья по пустякам, вступать в честолюбивые дрязги, не давал заведующему кафедрой повода к внешнему недовольству.

Так бывает: подспудно накапливается взрывчатка неприязни, ревности, зависти и только ждет своего мига для взрыва.

Костромин возвратился из Франции оживленный, помолодевший, охотно рассказывал о конференции. Правда, умолчал, что она была и его личным триумфом, что к приезду там напечатали две его работы, а выступление имело серьезный успех. Разговор шел о математической основе теоретической радиотехники и радиолокации.

— Вот когда я еще более убедился, что математика всемирна! — говорил Костромин коллегам, не замечая, как Борщев становился все мрачнее.