Он пошел навстречу Васильцову с протянутой рукой:

— Здравствуйте, Максим Иванович! Мы решили не нарушать ваше лечение и не отзывать из санатория даже по случаю большой радости. Поздравляю! Вы восстановлены в партии с сохранением стажа…

От волнения на лице Васильцова резче проступило пятно ожога, а волосы словно бы посветлели. Антохин пожимал его руку крепко и осторожно.

— Ну, за работу, дорогой товарищ!

Васильцов медленно шел по улице, еще переживая разговор с Антохиным. Остановился у витрины с газетой недельной давности, пробежал глазами заголовки: «Дело чести комбайнеров Дона», «На строительстве школы № 75», «В новом доме». На последней странице резанула, глаза жирная траурная рамка: «Владимир Сергеевич Новожилов». Да как же это?! Как же? Когда?

Он рванулся к телефонному автомату, набрал номер Новожиловых. Убитым голосом Клавдия Евгеньевна произнесла еле слышно:

— Слушаю…

— Клавдия Евгеньевна, это Максим Иванович… я только что узнал…

В трубке послышались рыдания, потом Клавдия Евгеньевна с трудом справилась с собой:

— Володе запретили вставать… а он пошел в обком, сказал, что у одного друга неприятности, надо помочь… Когда вернулся домой, ему совсем плохо стало… Я вызвала скорую, а пока он приехала, Володенька уже не дышал…

— А Лиля где? — сдавленно опросил Васильцов.

— На практике. Приезжала на похороны и снова уехала.

— Я могу к вам прийти?

— Сейчас не надо, — словно извиняясь, попросила Клавдия Евгеньевна, — позже, — и снова разрыдалась.

Через месяц Максим Иванович поехал в Ленинград. В этом городе он был впервые, но, как это ни странно, его не оставляло ощущение узнавания: Литейного проспекта, Казанского собора, изящного рисунка ограды Летнего сада. Даже когда на Аничковом мосту он, спрыгнув на ходу с трамвая, угодил в объятия милиционера, незамедлительно оштрафовавшего провинциала, Максиму казалось, что вот такое же когда-то уже было с ним и именно здесь.

Он почему-то знал этот город и в дальние времена, и до войны, и во время блокады, знал его дома с надписями: «Здесь жил Чернышевский», «Здесь жил Гоголь», прежде ходил по священным камням Сенатской площади, видел горящие факелы «рогатых», с выступающими носами, судов, ростральные колонны у Биржи.

Только немного насытившись «узнаванием», Максим Иванович пошел на Васильевский остров разыскивать Костромина.

Он обнаружил его в старом особняке, поврежденном снарядом, с гулким двором-колодцем, заполненным черными штабелями впрок заготовленных дров.

Дверь ему открыл человек, лицом очень похожий на Константина Прокопьевича, но располневшего. «Брат», — подумал Васильцов. Так и оказалось.

Константин Прокопьевич обрадовался Васильцову. Из писем Макара Костромин знал о делах Максима Ивановича, но расспрашивать стал лишь о том, как идет работа над диссертацией, и ответом остался доволен:

— Да и я, коллега, тоже не бездельничаю, — таинственно сообщил он, — обдумал кое-что весьма любопытное…

Достал из ящика письменного стола лист, заполненный формулами:

— Вот, извольте полюбопытствовать…

Возвратившись в Ростов, Максим Иванович институт оставил — не мог же он признать Борщева своим руководителем — и стал работать в вечерней рабочей школе при Ростсельмаше, дабы иметь «прожиточный минимум». Да и мучила мысль, что не помогает материально дочери.

Он нашел комнату на Амбулаторной улице, с которой они выбивали немцев в 1941 году.

Затем зашел к Макару Подгорному — у него перед отъездом в Ленинград оставил свое имущество, в основном книги.

Макар познакомил его с женой Фаей — болезненного вида женщиной, вероятно, старше его.

— Ну, друже, — густым — голосом говорил Макар, — и с меня взыскание сняли, а гражданину Рукасову его передали — «за недобросовестную подготовку справки». Ничего, мне для него не жаль… И партбюро указали на непродуманное решения. Так что, курилка, мы еще увидим небо в алмазах. Как тебе работается в школе взрослых?

— Все в порядке, — ответил он Макару.

Учениками Васильцова оказались и немолодые, уже семейные мастера, и заводские ребята, кому война не дала окончить среднюю школу. Учебная нагрузка была небольшой, но все же Максим смог ежемесячно переводить деньги для Юленьки.

Да и свободного времени теперь у Максима — для продолжения работы над диссертацией — оставалось предостаточно.

После всех вызовов и проработок Лиля с Тарасом довольно долго не виделись. Когда же Тарас наконец вышел из шокового состояния, то стал просить ее «хотя бы раз» встретиться — на квартире у Инны.

Лиле противна была трусливость, проявленная им, но и жаль его — таким потерянным, несчастным предстал Тарас перед ней и так, видно, нуждался в поддержке именно сейчас.

Они встречались у Инны и раз, и другой, и Горбанев клялся, что ни в чем перед Лилей не виноват, просто роковым образом сложились обстоятельства, но он разрубит этот узел, разведется, только не надо отказываться от него.

Их параллельные группы ездили на практику в Жданов восстанавливать металлургический завод, и там они снова встречались.

Наконец защитили дипломы и прошли комиссию по распределению выпускников. Лилю направили в Подмосковье, и она согласилась с назначением, решив позже взять к себе маму, а Тарасу предложили место в Нижнем Тагиле.

— Туда и семью перевезете, — строго напутствовала Горбачева член комиссии Жигулина.

Он промолчал, но вечером сказал Лиле:

— Я, как только получу диплом, разведусь с Елизаветой, а ты ко мне приедешь в Тагил.

В Москве Новожилова зашла в отдел кадров министерства и очутилась в кабинете начальника — респектабельного, надушенного, еще молодого человека — в ту минуту, когда он отчитывал унылого юнца в мохнатом светло-сиреневом свитере.

— Что у вас? — с неприязнью посмотрел на Новожилову начальник, ожидая для себя новых неприятностей.

— Я получила направление из РИСИ в Подмосковье, но хотела бы поехать в Нижний Тагил.

Начальник оживился, поддернул галстук.

— Вот видите, — укоряюще сказал он унылому юнцу, — выклянчиваете, чтобы вас оставили в Подмосковье, а девушка-южанка готова ехать на суровый Урал.

Мохнатый свитер посмотрел умоляюще, с надеждой:

— Так может быть?..

— Плохо начинаете жизнь, — с осуждением произнес начальник и, наложив размашистые резолюции на каждую из путевок, благодарно пожал руку Лиле:

— Доброго пути.

Новожиловой стало совестно: не желая того, обманула человека, ввела в заблуждение. Чтобы снять груз этой невольной лжи, сказала:

— Тем более, что и муж мой туда приедет…

Автобус мчался Сибирским трактом. Мелькала бесконечная изгородь из высоких, тонких берез. Лиля улыбнулась, увидя надпись: «Куда торопишься?»

Шофер притормозил машину у голубого «пограничного» столба с крупными словами: ЕВРОПА — АЗИЯ. Все вышли из автобуса — размяться. На щите Лиля прочитала написанное старорусской вязью: «Здесь проходили в кандалах декабристы и у столба падали на землю, брали с собой щепоть земли, отправляясь в неведомую Азию».

В Нижнем Тагиле Новожилова устроилась в гостинице «Северный Урал» против густо заросшего сквера и отправилась осматривать город.

Был ранний вечер, небо щедро разукрасили фиолетовые, багряные разводы, густые, сочные краски первозданного хаоса. Над высокими трубами металлургического комбината стояли коричневые, черные, синеватые столбы, похожие на сосны, подсвеченные солнцем.

Край блюминга, знаменитых домен, «катюш» и каслинского литья причудливо разрисовал свое небо.

По снегу скакали черные воробьи. Проворные трамваи пробегали мимо добротных темных домов, мимо драмтеатра, памятника Ленину. Под елями с широкими кронами зеленела островками земля.

Лиля попала в картинную галерею и обнаружила там подлинники Айвазовского, Репина, Крамского. Она даже не знала о существовании у Верещагина «Приморского вала», у Левитана «Железной дороги», у Саврасова «Вечера». Надо было заехать так далеко, чтобы увидеть их!