Легкая поступь на лестнице. Эшленд повернулся к двери.

— Ваша светлость, — застенчиво произнесла горничная, открывая дверь.

Громко шурша голубым и желтым шелком, в комнату вошла дама. Волосы темные, сильно стянуты назад и падают на плечи каскадом невозможно черных кудряшек. Турнюр такой высокий и гордый, что Эшленд невольно испугался, как бы она не потеряла равновесие. Она протянула вперед руки:

— Эшленд!

Он узнал ее не сразу. А затем с недоверием выдохнул:

— Элис?

Свояченица сделала к нему еще один неверный шажок.

— Мой дорогой брат! Вам следовало предупредить меня.

Эшленд подошел к ней, потому что так предписывала вежливость. Взяв одну из ее протянутых к нему рук, он чмокнул воздух над ней и подвел Элис к креслу.

— Моя дорогая Элис, — произнес он, неловко встав у камина. — Как поживаете?

— Я велела приготовить чай. Вы любите чай?

— Боюсь, у меня не так много времени. Я пришел, чтобы справиться об Изабель. Думал, что она здесь, во всяком случае, так мне сообщил мой поверенный. — Эшленд понимал, что все это звучит скованно и безжизненно. Подняв руку, он облокотился локтем на каминную полку, пристроив его на крошечном свободном пятачке среди хлама.

— О! Что ж, прошу прощения за ошибку. — Элис разглядывала свои руки, сжатые на обтянутых шелком коленях. — Ее здесь нет.

— Нет в настоящее время, или она здесь вообще не живет?

— Не живет. — Это было сказано шепотом.

Эшленд некоторое время помолчал.

— Я не совсем понимаю. Согласно моему поверенному, ее квартальное содержание поступает по этому адресу. Тысяча фунтов в год. Довольно неплохая сумма. Надеюсь, тут нет какой-нибудь печальной ошибки. — Он взял первый попавшийся под руку предмет, миниатюрную златовласую пастушку, и повертел ее в пальцах. — Она все еще жива, не так ли, Элис?

— О да! О, конечно! Я… я на прошлой неделе получила от нее письмо. Я…

В дверь постучали, и вошла горничная, изнемогая под тяжестью подноса: горшочки и чашки, и сливочник, пирожные и булочки без числа. Поставив поднос на круглый столик рядом с диваном, она кое-что поправила и выпрямилась:

— Этого достаточно, мэм?

— Да, Полли. Спасибо.

Дверь за горничной закрылась. Элис энергично склонилась над подносом.

— Сливки и сахар, ваша светлость?

Эшленду было плевать.

— Да.

Она захлопотала над чаем. В свете лампы ее волосы золотисто блестели. Эшленд, не двигаясь, наблюдал за ней — за торопливыми нервными движениями рук, за чаем, перелившимся через край чашки (о боже, я такая неловкая!), за куском кекса, осторожно положенным ему на тарелку.

— Вот, держите, ваша светлость. Разве это не самое подходящее для такого ужасного январского утра?

— Да. — Он поставил тарелку на каминную полку, поднес к губам тонкий, как бумага, фарфор. — Расскажите мне про Изабель. Как у нее дела, хорошо?

— О да, просто очень хорошо.

— Полагаю, вы пересылаете ей деньги каждый квартал, как только они поступают? — Он подбородком указал на заставленную вещами комнату. — Все деньги?

Она спряталась за своей чашкой.

— Ну… нет, не все.

— Большую часть?

— Как сказать…

— Элис, — произнес Эшленд, решительно поставив чашку на блюдце, — думаю, лучше всего, если вы точно объясните мне, куда ежемесячно деваются деньги и почему.

— О боже. — Элис тоже поставила чашку с блюдцем на столик и заломила руки. — Не знаю, хотела бы Изабель…

— Да я гроша ломаного не дам за ее желания, Элис, если вы простите мне такое выражение. Я хочу знать только одно: где именно находится моя жена и что вы делаете с ее денежным содержанием?

Элис вскочила на ноги.

— О, ваша светлость. Пожалуйста, не сердитесь. Я только… видите ли, Изабель просила меня, потому что сама она о девочке заботиться не может из-за ее теперешней… теперешней компании…

— О девочке, — повторил Эшленд, чувствуя, как немеют конечности. — О какой девочке?

— Ее дочери, ваша светлость.

Из особенно захламленного угла комнаты послышалось свирепое чириканье. Элис снова вскочила на ноги.

— Ах, глупая птица. Ну, конечно, он видит угощение к чаю. Никогда не мог устоять перед лимонным тортом. — Она взяла тарелку и ринулась к птичьей клетке.

Эшленд смотрел, как она кормит птичку, сквозь шум в ушах слушал, как щебечут Элис и попугай. Звуки доносились словно издалека. В дальнем конце комнаты стоял поднос со спиртным. Эшленд поставил чашку с блюдцем на чайный столик и пошел к подносу. С горлышек наполненных до краев графинов свисали дорогие выгравированные этикетки. Эшленд выбрал бренди.

— Понятно. — Он одним глотком осушил бокал бренди, налитый только до половины (все-таки самодисциплина — великая вещь), и с хрустальным звоном поставил его на поднос. Бренди обжег горло и приятно потек в желудок. — Дочь. И где она сейчас?

— Ну как же, наверху, со своей гувернанткой, конечно. Я наняла для нее гувернантку-француженку. Все только самое лучшее. — Элис гордо засияла. — На следующий год она отправится к леди Маргарет.

— Сколько ей лет?

— Скоро тринадцать, ваша светлость, и она очень славная и красивая девочка.

Скоро тринадцать.

— Могу я ее увидеть?

— Я… — Элис потеребила кружевной рукав. Лоб под ровным, как по линеечке, пробором собрался множеством морщин. — Полагаю, вреда от этого не будет.

Она подошла к чайному столику и позвонила в колокольчик.

Эшленд не мог больше произнести ни слова. Когда вошла горничная, он отвернулся, снова глядя в окно на пустынную улицу и стараясь не вслушиваться в жаркий шепот за спиной. Время приближалось к полудню, но казалось, что наступили сумерки, так темно и мрачно было снаружи. Вязкая грязь липла к подножию уличных фонарей. Грудь пронзила внезапная боль — по чистому воздуху Йоркшира, по его ветрам, по шуткам Фредди, по находчивым ответам Гримсби. По нежному голосу Эмили, читающей ему книгу. По ее быстрой улыбке, по бархатной коже под его губами.

По дому.

Дверь скрипнула.

— Ваша светлость?

Эшленд повернулся. В дверях возникла темноволосая девочка — высокая, почти такого же роста, как Элис, стоявшая за спиной у девочки и напряженно придерживавшая ее за худенькие плечи. Он пытался рассмотреть лицо девочки, но она оказалась в тени, свет лампы до нее не доходил.

— Доброе утро, — произнес Эшленд. — Я — герцог Эшленд. А тебя как зовут?

Она коротко присела в реверансе.

— Меня зовут Мэри Расселл, ваша светлость.

Показалось, что из него вышибли дух. Он с трудом удержался, чтобы не рухнуть на колени.

— Понятно. Сколько тебе лет, Мэри?

— В следующем месяце будет тринадцать, ваша светлость. — Голосок слабоватый, но решительный. Держит лицо перед его чудовищным уродством.

Тринадцать в следующем месяце. Эшленд торопливо делал мысленные подсчеты.

— Войди в комнату, Мэри, и пригласи герцога сесть, — сказала Элис.

Мэри шагнула вперед, аккуратно села на диван и показала рукой на стоящее рядом кресло с подголовником.

— Не желаете присесть, ваша светлость?

Он опустился в кресло. Рядом с лампой возникло лицо Изабель.

Это не его дочь.

Волосы темные, глаза почти черные — точно такого же оттенка и формы, как у графа Сомертона, а уж на него Эшленд насмотрелся на всю оставшуюся жизнь. Значит, вот почему жена бросила его так внезапно. Она забеременела от любовника. Вероятно, думала, что ребенка будет достаточно, чтобы удержать Сомертона.

— Вы прибыли издалека, ваша светлость? — спросила Мэри.

— Да. Я приехал в город вчера, из Йоркшира.

— Я слышала, что в Йоркшире очень уныло.

Эшленд усмехнулся.

— Верно. Но думаю, мне это очень подходит, а вы?

Она склонила голову набок.

— Может быть. Правда, осмелюсь заметить, что подобный климат кого угодно вгонит в уныние, если у человека нет большой компании и множества друзей. У вас там много друзей?

— Полагаю, недостаточно, хотя те, что есть, очень дороги моему сердцу.