— Вам удобно? — спросил он, и на этот раз голос звучал уже чуть увереннее, уже не так напряженно.

— Да.

— Позвольте снять ваши перчатки?

Вопрос прозвучал невыносимо интимно. Она вытянула руки.

— Да.

Эшленд медленно расстегнул пуговки. Эмили представляла, как сложно ему делать это одной левой рукой; представляла, как ловкие пальцы проталкивают каждую крохотную перламутровую пуговку сквозь крохотную петельку. Между их сплетенными пальцами пронеслась дрожь. Его рука дрожит или ее?

Вот расстегнута последняя пуговка; лайка бесконечно скользит, сползая с пальцев. Он взялся за вторую перчатку — все с той же мучительной тщательностью. Пульс Эмили неистово бился — как часы, только быстрее и настойчивее. Дыхание Эшленда пахло чем-то сладким и чуть пряным, как будто он только что пил чай. Лишившись возможности видеть, она понимала, что остальные ее чувства сверхъестественно обострились. Шерсть его сюртука, жар его тела, терпкость дыхания — все это ощущалось по-настоящему остро, с почти зрительной точностью.

Перчатка снялась. Эшленд повернул руку Эмили и поцеловал запястье, в точности как в прошлый раз. Затем взял другую ее руку и прижался губами к нежной коже.

— Вы не пользуетесь духами.

— Нет. Я их никогда не любила.

— Пойдемте к камину, согрейтесь. Чай уже принесли.

Он повлек ее вперед, подвел к дивану.

— Как вы предпочитаете пить чай? — вежливо, как хозяйка дома в своей гостиной, спросил герцог.

Эмили казалось, что все это происходит во сне. Неужели герцог Эшленд в самом деле только что спросил ее, как она пьет чай?

— Со сливками, — ответила она, — и совсем чуть-чуть сахара.

Короткая пауза.

— А.

Льется жидкость, звякает фарфор. Как ему, должно быть, неудобно. Он никогда не выглядел неловким из-за отсутствующей руки, выполнял любые действия, как нечто само собой разумеющееся, не делая скидок на увечье. Но все-таки — как можно одной рукой налить чай и размешать сливки? Как человек договаривается с пуговицами и конями, и бритьем, и письмом? Любое простое действие, самое рутинное, наверняка требует предельной концентрации.

— Ну вот, — сказал он.

Эмили протянула руки, и ей в ладонь легонько ткнулась чашка с блюдцем.

— Спасибо.

— Осторожно, моя дорогая. Он еще горячий.

Чай в самом деле был горячим и крепким, как она любит. До сих пор Эмили даже не догадывалась, как сильно ей нужна чашечка хорошего чая. Она мгновенно почувствовала себя окрепшей, готовой встретить любой вызов, даже необходимость сидеть в темноте на мягком диване.

Он ждал целый час. Суетился, как школьник.

Разве такое возможно? Неужели у нее есть власть над могущественным герцогом Эшлендом?

Он отошел в сторону, вероятно, сел в кресло. Но не в то, в котором сидел на прошлой неделе, а в то, что стояло возле дивана, уютно устроившись возле шипящего огня. Эмили вытянула ноги к камину. Со стороны герцога послышалось звяканье фарфора. Видимо, тоже чашка с чаем.

— Вы пьете чай? — спросила она. — Не кофе?

— Да. — Чашка звякнула снова. — А откуда вы знаете, что я пью кофе?

Пальцы Эмили, обнимавшие чашку, застыли.

— Я не знаю. Просто предположила, что вы относитесь к любителям кофе.

— Как проницательно. Вы совершенно правы — я в самом деле пью кофе. — Снова молчание. — Могу я предложить вам кекс? Или сандвичи?

— Нет, спасибо. Может быть, позже.

Слово «позже» словно прозвенело в комнате.

— Можно задать вам дерзкий вопрос, мадам? — спросил он.

— Полагаю, это зависит от вопроса.

— Эмили — ваше настоящее имя?

Эмили сделала глоток чая и поставила чашку на блюдце.

— Да.

— Вы позволите мне узнать вашу фамилию?

— Боюсь, что нет. А вы, сэр? Энтони Браун — ваше настоящее имя?

Он поерзал в кресле.

— Энтони меня назвали при крещении. Браун — нет.

— Значит, мы равны в своих увертках.

— Нет, Эмили. Не равны. — Фарфор звякнул громче, видимо, его поставили на деревянный столик. — Я полностью в вашей власти.

— Это неправда.

— Заверяю вас, так оно и есть. Я сделал бы для вас все что угодно.

Эмили поставила чашку на блюдце. Она задребезжала, и Эмили прижала посуду к коленкам.

— Вы не называете мне свое настоящее имя. И не позволяете снять повязку.

Он помолчал.

— Выберите что-нибудь другое.

— Что-нибудь другое — это ничто. Важно только одно — вы сами. А вы мне себя не отдаете. — Она понимала, что это безрассудно, но не могла остановиться. О чем она только думает? Нельзя снимать повязку! Он мгновенно узнает ее, несмотря на маскировку. Маска куда важнее для нее, чем для Эшленда.

— Эмили, я не могу. — Он встал с кресла и начал расхаживать по комнате. — Если я откроюсь вам, вы уйдете. И никогда не вернетесь.

— И что тут такого трагичного? Просто закажете себе другую леди.

— Ни за что и никогда. — Он произнес это себе под нос. Если бы не повязка, обострившая все чувства, Эмили бы его просто не услышала.

Она заговорила очень мягко:

— Но зачем повязка? Что вы скрываете?

Он ответил не сразу. Что он там делает? Может быть, оперся на каминную полку, скрестив длинные ноги? Смотрит ли на то, как она сидит, слепая и беспомощная?

— Меня ранили много лет назад, — произнес он в конце концов. — Моя внешность пугает.

— Как вас ранили?

— За границей. Я был… я был солдатом, на Востоке. Точнее, в Афганистане. Мы отправились за границу, чтобы… — Он не договорил.

Эмили отпила чая.

— Чтобы сделать что? Было сражение?

— Было сражение, — медленно проговорил он, — но я в нем не участвовал. Я занимался… своего рода расследованием. И попал в плен.

Чашка Эмили опустела. Она потянулась, чтобы поставить ее на предполагаемый столик перед собой.

— О, позвольте мне, — сказал Эшленд, в мгновение ока оказавшись рядом, и взял чашку с блюдцем из ее рук, слегка задев пальцы.

Попал в плен. Эмили всегда считала, что свои раны он заработал в битве, — может быть, пуля, выстрел из ружья или взрыв, покалечивший ему лицо и оторвавший руку.

— Ваши тюремщики пытали вас? — спросила она.

— Да. Им требовалась информация, а я не собирался им ее предоставлять. Вы просто обязаны попробовать кекс. Вы очень бледны.

— Нет, я не голодна. Я…

— А вы, Эмили? Что привело вас сюда, ко мне, из всех мест на земле? Какие раны нанесены вам?

Снова зазвякал фарфор. Очевидно, Эшленд не принял во внимание ее слова насчет кекса.

— Почему вы решили, что я пострадала?

— А по какой еще причине красивая женщина, леди, обладающая таким достоинством и очевидной добродетелью, оказывается вынуждена встречаться с таким, как я, в отдаленном отеле самой темной части Йоркшира? — Он говорил легким тоном, одновременно втискивая ей в руки тарелку. — Ваш кекс.

— Спасибо. — Вилку он ей не дал. Эмили отломила кусочек рукой и сунула в рот. — О, какая прелесть. Апельсиновый?

— Да. Их фирменное блюдо.

Эмили съела еще кусочек, проглотила и заговорила снова:

— Отвечаю на ваш вопрос — я здесь, потому что оказалась разлучена с семьей из-за постигшего нас… несчастья. Моего отца убили, и нас с сестрами… — Эмили понимала, что выдает слишком многое, но она должна была сказать хоть что-нибудь, приоткрыть ему хотя бы крошечный уголок своего сердца, — …нас с сестрами отослали жить к друзьям семьи.

— Очень сочувствую. Надо полагать, вы оказались в стесненных обстоятельствах?

— Да. — Эмили вспомнила свою комнатку на третьем этаже Эшленд-Эбби. — В крайне стесненных.

— Но вы воспитаны как леди.

— Да. Мне повезло получить превосходное образование. У меня имелись планы… — Она замолчала.

— Планы? Какие планы?

— Вам вряд ли это будет интересно.

— Совсем напротив. Я испытываю пылкий интерес. Подозреваю, что планы ваши были неординарны для молодой леди благородного происхождения и воспитания.

— Нет. Я… — Она снова замолчала. — Вы будете смеяться.