Не вполне понятно одно место ст. 9, говорящее о смертной казни «церковному татю и головному», а также «государскому убойце» и другим преступникам (ср. ст. 10: «опроче церковные татбы и головные»). Обычно ссылаются на перевод С. Герберштейна («похитители людей») и при этом полагают, что речь идет о лице, крадущем холопов.[404] Однако Черепнин, опираясь на одно из судебных дел,[405] считает, что в подобных случаях смертная казнь не применялась, а «головная татьба» — это воровство, сопровождавшееся убийством (ср. термин «головник» ПСГ, означавший убийцу).[406] Объяснение привлекает логичностью, хотя не вполне ясно, можно ли с точки зрения норм древнерусского языка переводить «головную татьбу» как «татьба с убийством». Поэтому толкование термина как кража людей (для продажи в холопство) представляется более логичным.

В Судебнике 1497 г. около 12 статей посвящено вопросам о холопах. Это составляет почти 1/6 всего текста памятника (в Пространной Правде (ПП) — около 1/5 всего текста, примерно 40 статей из 121). И все это при том, что юридический кодекс конца XV в. не отменял, а развивал предшествующее законодательство ПП, которое по-прежнему оставалось одним из руководств для судей. Большое внимание к холопьему вопросу можно объяснить только тем, что дворовая челядь феодала еще играла значительную роль в социальной структуре общества. В целом же Судебник подводил итог и многовековому развитию холопьего права на Руси. В основных чертах это право оставалось непоколебленным. Юридические устои оказались более архаичными, чем хозяйственная практика XV в. Но все же жизнь пробивалась сквозь закоснелые нормы общерусского законодательства. Изменения состояли не столько в каком-либо «смягчении» холопьего бесправия, приближении несвободных слуг по правовому положению к основной массе населения, сколько в фиксации и ограничении самих источников пополнения челяди. Впрочем, все эти новшества законодательства намечаются как бы пунктиром. Жизнь шла за его пределами. В XIV–XV вв. положение холопа-страдника сближалось с положением крестьянина в хозяйственной жизни. Оба они входили в состав населения господской вотчины. К XVI в. в быту отпочковывается новая категория холопов — «кабальные люди». Эти «служилые холопы» трудом в хозяйстве феодала погашали проценты («росты») по взятой ими ссуде. На практике кабальное холопство было не наследственным, а пожизненным (до смерти феодала). Этот вид зависимости еще не известен Судебнику 1497 г., но именно он в дальнейшем вытеснил «полное холопство», знаменуя новый шаг к изживанию остатков рабства на Руси.

Если сравнить кодекс Древней Руси — Пространную Правду с Судебником Ивана III, то явственны будут серьезные изменения, происшедшие в социально-политической структуре общества. В Пространной Правде четко прослеживаются следы обычно-правовых общинных институтов (кровной мести, дикой виры, участия верви в розыске преступника и т. п.). Подобные следы практически отсутствуют в Судебнике. Это не значит, что в жизни их не было. Речь идет о том, что их влияние на правовые нормы и организацию судопроизводства резко упало. Основное внимание в Русской Правде уделялось штрафам, шедшим первоначально потерпевшему, а затем и в пользу государства, за различные формы оскорблений, телесные повреждения, кражи (продажи и уроки), убийство (головничество и вира). Главными фигурами закона были князь, потерпевший и правонарушитель. Судебник же в первую очередь уделяет внимание пошлинам за организацию судопроизводства, которые шли теперь не главе государства, а его администраторам. Одной из причин появления Судебника было именно расширение судебного аппарата. Составителей Судебника преимущественно интересует новое в судебной практике. Памятник не касается вовсе штрафов — ни за оскорбления, ни за драки, ни за кражи, как бы подразумевая, что здесь все продолжает регламентироваться старым законодательством. Зато об убийстве он говорит, вводя строжайшую кару — смерть вместо прежней виры (ст. 7–9).

Социальная структура общества ко времени создания Судебника упростилась. Законы Древней Руси знали смердов, рядовичей, закупов, изгоев, холопов и простых общинников-людинов. Теперь же законодатель имел дело только с холопами (ст. 17 и др.), крестьянами (ст. 57) и свободным человеком вообще. Все формы отношений, вытекающие из договоров займа и найма, передаются на усмотрение самих сторон и изымаются из ведения великокняжеской власти.

Судебником не исчерпывалось все законодательство. Нормы церковного суда записаны были в Кормчей и княжеских уставах (Владимира и Ярослава). Да и Русская Правда все время находилась в поле зрения юристов, поскольку многие ее нормы сохраняли действенность и использовались в текущем судопроизводстве. О жизненности института «сочения следа» (по нормам ст. 77 Пространной Правды) даже в XVII в. писал В. Г. Гейман. Большой интерес к Русской Правде проявился и в том, что ее текст часто переписывался (вместе с другими законодательными актами) именно в изучаемое время. Так, около 25 списков Пространной Правды датируется XIII–XV вв., причем 15 из них падают на конец XV в., когда в Москве происходили кодификационные работы. Нормы важнейшего законодательного памятника Древней Руси интересовали юристов не только как источник для создания общерусского законодательного кодекса, но и как материал для практического судопроизводства.[407]

Создание Судебника 1497 г. — заметная веха в истории русского законодательства. В ряде стран Европы (в том числе в Англии и Франции) общегосударственных кодексов еще не существовало. Именно поэтому имперский посол С. Герберштейн, побывавший в начале XVI в. в Москве, перевел на латинский язык значительную часть Судебника. Он представлял большой интерес для немецких юристов, составивших только в 1532 г. общегерманский свод законов.[408]

Прошло только три месяца после утверждения Судебника 1497 г., как в Москве произошли чрезвычайные события. Наиболее ранняя и подробная их версия содержится в памятниках, основанных на летописном своде, составленном около 1500 г.: в так называемом «Отрывке летописи по Воскресенскому списку» и Новгородском своде 1539 г.[409]

В 1500 г. у власти еще был Дмитрий-внук и виновником событий прямо назывался княжич Василий: «В лето 7006 декабря восполелся князь великий Иван Васильевичь всеа Русии на сына своего, на князя Василья, и посади его за приставы на его же дворе того ради, что он, сведав от дьяка своего, от Федора Стромилова, то, что отец его, князь великий, хочет пожаловати великим княжением Володимерским и Московским внука своего, князя Дмитрея Ивановича, нача думати князю Василью вторый сатанин предотеча Афанасий Аропчонок; бысть же в думе той дьяк Федор Стромилов, и Поярок, Рунов брат, и иные дети боярские, а иных тайно к целованию приведоша». Итак, выясняется, что коронация готовилась до раскрытия заговора Владимира Гусева, а его фактическим главой был княжич Василий, посаженный в конечном счете «за приставы». Заговорщики хотели, чтобы Василий «отъехал» от своего отца, что было одной из обычных форм удельного протеста, и собирались «казна пограбити на Вологде и на Белеозере и над князем над Дмитреем израда учинити». Расправа была жестокой: заговорщиков «казниша… на Москве на реце по низ мосту шестерых, Афонасу Яропкину руки да ноги отсекли и голову ссекоша, а Поярку, Рунову брату, руки отсекше и голову ссекоша, а дьяку Федору Стромилову да Володимеру Елизарову, да князю Ивану Палецкому Хрулю, да Щевью Скрябина, сына Стравина, тем четырем главы ссекоша, декабря 27; и иных многих детей боярских велел князь великий в тюрьму пометати». Заговор, следовательно, был многочисленным. Активную роль в нем играла и жена Ивана III — Софья Палеолог, на которую государь наложил «опалу» за то, что «к ней приходиша бабы с зелием; обыскав тех баб лихих, князь великий велел их казнити, потопити в Москве-реке ношию, а с нею с тех мест нача жити в брежении». Далее в «Отрывке» идет краткое сообщение о коронации 4 февраля Дмитрия Ивановича.[410]