— По вине гуннов война перестала быть игрой джентльменов, — грустно заметил полковник.

— Мы и думать не думали, — снова заговорил майор, — что на земле могут существовать подобные хамы. Обстреливать из пушек открытые города! Да ведь это почти так же непростительно, как, скажем, ловить форель на червяка или убить лисицу выстрелом из ружья.

— Не стоит преувеличивать, Паркер, — холодно отозвался полковник. — До такого они пока что еще не дошли.

Затем он вежливо осведомился у Ореля, понравились ли ему состязания боксеров.

— Прежде всего, сэр, восхищает спортивная дисциплина ваших людей; во время схваток хайлендеры[7] держатся прямо как в церкви.

— Истинно спортивный дух всегда сродни духу религиозному, — сказал майор. — Когда несколько лет назад в Англию прибыла новозеландская футбольная команда, то в первом же матче она победила английскую сборную. Вся страна была потрясена не меньше, чем если бы мы проиграли эту войну. На улицах, в поездах — везде вы могли увидеть людей с горестными, вытянутыми лицами. Затем новозеландцы одержали верх над Шотландией, затем над Ирландией… Настал конец света… Но еще оставались футболисты Уэльса. В день матча вокруг игровой площадки собралось сто тысяч человек. Вам известно, что валлийцы глубоко религиозны и что их национальный гимн «Страна наших отцов» служит им также и молитвой. Когда обе команды вышли на поле, вся эта толпа, все эти экзальтированные и доверчивые мужчины и женщины перед футбольной баталией вдохновенно спели свой гимн-молитву во славу Господню, и что бы вы подумали?.. Новозеландцы потерпели поражение… О, мы — великий народ…

— Ну конечно же! — взволнованно подтвердил Орель. — Конечно, вы великий народ!

И добавил:

— Но только что вы сделали и другое верное замечание: в некоторых отношениях вы действительно странный народ и ваши суждения о людях порой просто поражают. Например, вы можете сказать: «Кому-то Браун кажется полным идиотом, но это ошибка: ведь он играет в сборной Эссекса по крикету». Или еще: «В Итоне он слыл дураком, но в Оксфорде очень удивил всех, когда занял четвертое место в состязаниях по гольфу и проплыл пятьдесят три фута под водой!»

— Ну и что с того? — спросил полковник.

— Не кажется ли вам, сэр, что умственное развитие…

— Ненавижу интеллектуалов… Уж вы меня, пожалуйста, простите, мессиу.

— Что вы, сэр, это очень мило сказано, — заметил Орель.

— Рад, что вы это восприняли именно так, — буркнул полковник себе в усы.

Он говорил редко и всегда короткими фразами, но Орель научился ценить его суховатый, резкий юмор и обезоруживающую улыбку, расцветавшую порой на его суровом лице.

— Но не кажется ли вам, Орель, — вновь вступил в разговор Паркер, — что у вас принято ценить интеллект выше его истинной ценности? В жизни, несомненно, полезнее уметь боксировать, нежели писать. Вам хотелось бы, чтобы в Итоне больше всех почитали первых учеников? Это все равно что потребовать от тренера беговых рысаков переключиться на цирковых лошадок. В колледж мы поступаем не ради образования, а чтобы проникнуться там предрассудками нашего класса, ибо без них мы были бы и опасны и несчастливы. Мы, как те молодые персы, о которых пишет Геродот[8]: до двадцатилетнего возраста их обучали лишь трем наукам — верховой езде, стрельбе из лука и правдивости.

— Пусть так, — сказал Орель, — но согласитесь, майор, ведь вы, англичане, совершенно непредсказуемы. Презирая «первых учеников», вы, однако же, цитируете Геродота. Больше того, на днях я застал вас на месте преступления: уединившись в своей обители, вы читали перевод из Ксенофонта[9]. Уверяю вас, мало кто из французов…

— Это совсем другое дело, — перебил его майор. — Греки и римляне интересуют нас не как объекты изучения, а просто как наши предки и как спортсмены. Мы — прямые наследники греческого образа жизни и Римской империи. Ксенофонт забавляет меня: он — типичнейший образец безупречного британского джентльмена, великий рассказчик про псовую охоту, рыбную ловлю и войну. Когда я читаю у Цицерона: «Скандал в высшей колониальной администрации. Тяжкие обвинения против сэра Марка Варрона, генерал-губернатора Сицилии», то, как вы сами понимаете, я воспринимаю это как некую давнюю семейную историю. А кем, скажите на милость, был ваш Алкивиад[10], если не Уинстоном Черчиллем? Правда, без шляпы или котелка…

Окрестный пейзаж радовал глаз: Кошачья гора, Красная гора, Черная гора… Своими плавными очертаниями они как бы окаймляли недвижные и тяжелые облака, словно написанные кистью голландского мастера. Крестьянские дома под соломенными крышами, отполированными временем, казалось, сливались с соседними полями: их выцветшая за годы кирпичная кладка приняла оттенок желтоватой гончарной глины. И только серые ставни, обведенные зеленой каймой, оживляли и очеловечивали это царство плодородных земельных угодий.

Кончиком стека полковник указал на совсем еще свежую воронку от снаряда, но майор Паркер, упорный во всем, продолжал рассуждать на любимую тему:

— Самая большая служба, которую нам сослужил спорт, как раз в том и состоит, что он предохраняет нас от интеллектуальной культуры. К счастью, у нас нет времени делать все, что захочется: гольф и теннис исключают чтение. Мы глупы…

— Какое, однако, кокетство, майор, — не удержался Орель.

— Да, мы глупы! — энергично повторил майор Паркер, не терпевший возражений. — А глупость — довольно большая сила. Когда нам угрожает опасность, мы не замечаем ее, ибо мало размышляем, благодаря чему сохраняем спокойствие и почти всегда с честью выходим из любого положения.

— Всегда! — с чисто шотландской краткостью поправил его полковник Брэмбл.

И Орель, легко перепрыгивая через гребни глубоких борозд и не отставая от своих высоких спутников, яснее чем когда-либо понял, что эта война закончится хорошо.

— Уберите со стола, — сказал полковник Брэмбл ординарцам. — Нам ром, лимон, сахар и чтобы все время был кипяток… Кроме того, скажите дневальному — пусть принесет мне граммофон и ящик с пластинками.

Этот граммофон — подарок какой-то пожилой патриотки подразделению хайлендеров — был предметом гордости полковника. Он распорядился постоянно возить его за собой, крайне бережно обращался с ним и каждый месяц добывал новые пластинки.

— Месье, — сказал он Орелю, — что желаете послушать: «Бинг бойз», вальс «Судьба» или Карузо?

Майор Паркер и доктор О’Грэйди уже давно торжественно предали Эдисона[11] анафеме; падре воззрился в небо.

— Все, что вам угодно, сэр, — сказал Орель, — но только не Карузо.

— Почему же? — удивился полковник. — Прекрасная пластинка. Стоит двадцать два шиллинга. Но сначала я вам дам послушать мою дорогую миссис Финци-Магрини. Ария из «Тоски». Доктор, пожалуйста, поставьте пластинку… Зрение у меня не из лучших… Скорость шестьдесят один… и, ради всего святого, не поцарапайте ее!

Он уселся на ящик из-под галет, удобно прислонился к перегородке из натянутой мешковины и закрыл глаза. Черты его сурового лица разгладились.

Падре и доктор затеяли партию в шахматы. Майор Паркер заполнял для штаба бригады какие-то длинные печатные вопросники. Над недалеким леском, сплошь искореженным осколками от снарядов, в голубом небе вокруг вражеского аэроплана вспыхивали облачка белоснежного дыма. Перед рощей раскинулось бледно-зеленое озерко, окаймленное вереском. Орель принялся писать письмо.

— Падре, — сказал доктор, — если вы завтра поедете в дивизию, скажите — пусть пришлют накидки для трупов бошей. Видели труп, который мы захоронили сегодня утром? Крысы наполовину сожрали его. Это просто неприлично… Шах королю…

— Да, — сказал падре. — И что самое любопытное — они всегда начинают с носа!..