Немец-дозорный, ошалев от такой неожиданности, заорал:

— Атака горючей жидкостью!

Застрочили пулеметы противника. Восхищенный этим обстоятельством, Уорбартон приказал забросать вражеские окопы ручными гранатами. Немцы по полевому телефону призвали на помощь свою артиллерию. В ответ на шквал осколочных снарядов бошей британские орудия немедленно открыли ответный огонь.

На следующий день в оперативной сводке германского командования сообщалось: «Атака, предпринятая британскими войсками, захлебнулась в комбинированном огне нашей артиллерии и пехоты».

Рядовой Скотт Г.-Дж., номер 0275, служивший своему королю и своей родине под началом пылкого лейтенанта Уорбартона, в глубине души не одобрял геройские фантазии своего командира. И вовсе не из-за трусости. Просто война застигла его врасплох сразу после женитьбы на очаровательной девушке, а, по словам капитана Гэдсби из подразделения «Розовые гусары», женатый мужчина — это уже только полмужчины… Всякий раз, очутившись в окопах, рядовой Скотт тоскливо отсчитывал томительные дни. Этот день был первым из предстоявших десяти, а лейтенант Уорбартон, как уже сказано, отличался крайней воинственностью.

Однако крылатый Амур, покровитель влюбленных, и тут сделал свое дело: назавтра же пришла штабная бумага, в которой командованию полка предписывалось отрядить в П. солдата, механика по профессии, умеющего наладить бесперебойную работу установки для дезинфекции солдатского белья. П. представлял собой красивый городок, расположенный в восьми с небольшим милях от переднего края и покинутый частью жителей, перепуганных артиллерийским обстрелом. Но одичавшему в окопах солдату он еще вполне мог показаться желанным и надежным пристанищем.

Рядовой Скотт, номер 0275, попросил поручить это задание ему. Лейтенант пристыдил его, полковник назначил, генерал утвердил. Старенький лондонский автобус, перекрашенный для фронтовой службы в защитный зеленый цвет, унес его навстречу новой жизни, подальше от Уорбартона и всяческих опасностей.

Дезинфекционная машина — объект присмотра рядового Скотта — находилась во дворе семинарии, старинного здания со стенами, сплошь покрытыми плющом. Аббат Хобокен, директор семинарии, принял направленного к нему солдата с почестями, подобающими генералу.

— Вы католик, дитя моя? — спросил он его на ломаном английском, какому его обучили в колледже.

К счастью для Скотта, вопроса он не понял и на всякий случай ответил:

— Yes, sir![47]

Это невольное отречение от пресвитерианской церкви Шотландии повлекло за собой поселение рядового 0275 в просторную комнату какого-то мобилизованного в армию бельгийского учителя. В углу комнаты стояла кровать, застеленная свежим бельем.

Но в это же время, по ту сторону фронта, гауптман Райнекер, командир германской батареи тяжелых орудий, установленных близ Пашендела, не находил себе места, терзаемый лютой ревностью.

С вечерней почтой он получил довольно двусмысленное письмо от своей жены. Весьма пространно и с деланным равнодушием она рассказывала об одном раненом гвардейском офицере, которого выхаживала уже несколько дней.

Ночью вконец расстроенный капитан шагал взад и вперед вдоль опушки леса, где стояли на огневых позициях орудия его батареи. И вдруг:

— Вольфганг! — крикнул он. — У вас остались снаряды для подавления артиллерии противника?

— Так точно, господин капитан.

— Сколько?

— Три.

— Хорошо! Разбудите расчет «Терезы»[48].

Развернув полевую карту, он углубился в нее. Полусонные артиллеристы зарядили огромную пушку. Райнекер дал им нужные прицельные данные. Раздался оглушительный выстрел, и снаряд с тяжелым, медленным посвистом унесся в ночь…

Итак, рядовой Скотт, номер 0275, который обожал свою жену и ради нее согласился выполнять не слишком почетное задание, спокойно лежал в комнате мобилизованного бельгийского учителя. А гауптман Райнекер, которого жена разлюбила и который теперь сомневался в ее верности, как безумный метался среди мерзлых стволов деревьев. Обе эти ситуации, никак не связанные между собой, продолжали развиваться в бесконечной и безразличной ко всему вселенной.

Между тем расчеты гауптмана Райнекера, как, впрочем, и всякие другие расчеты, оказались неверными: указанная им точка пристрелки пришлась на площадь перед церковью. От церкви до семинарии — 400 ярдов. Легкий ветерок увеличил отклонение на 20 ярдов, и начиная с этого момента ситуация Райнекера и ситуация Скотта совместились в одной точке. Именно в этой точке грудь рядового Скотта, номер 0275, приняла на себя живую силу снаряда калибра 305 миллиметров и трансформировала ее в свет и тепло, что, не говоря о различных иных последствиях, навеки исключило какую бы то ни было мыслимую ситуацию с участием рядового Скотта.

Придя в офицерскую столовую выпить чаю, Орель не застал там никого, кроме священника Макайвора, починявшего проекционный фонарь.

— Хэлло, месье, — сказал Макайвор, — очень рад видеть вас. Готовлю свой проектор. Хочу выступить с проповедью на спортивную тему перед солдатами роты «В», когда они покинут траншеи.

— То есть как это, падре? Вы стали проповедовать с диапозитивами?

— My boy, я пытаюсь как-то привлечь к себе солдат: очень уж многие из них просто не приходят на мои проповеди. Знаю, что в полку немало пресвитерианцев, но если взять для сравнения ирландские полки, то там на богослужении присутствуют все до одного. Ах, мессиу!.. Католические священники обладают куда большим престижем, чем мы, и я все спрашиваю себя: почему же это так? Ведь каждый день обхожу все траншеи, и если кое-кто из солдат, возможно, считает меня старым дурнем, то все-таки они должны хотя бы признавать во мне спортсмена.

— Полк очень любит вас, падре… Но если позволите быть откровенным, то скажу, что католические священники и в самом деле обладают каким-то особенным престижем. В известной степени это объясняется самим характером этого вероисповедания. Речь идет прежде всего об обете безбрачия, который в некотором смысле отделяет их от остального человечества. Когда святой отец Мэрфи обедает с нами, то даже наш доктор и тот целомудренно облекает свои любимые истории в более пристойную форму.

— Но, my boy, уж я-то как раз очень люблю слушать доктора О’Грэйди. Ведь я — старый солдат. Повидал свет и знаю жизнь. Во времена, когда я охотился в Африке, королева одного негритянского племени подарила мне трех девственных негритяночек…

— Падре, как можно!..

— О, что вы! Я в тот же день отпустил всех троих на волю, что, между прочим, очень разозлило их. Но как бы то ни было, не вижу, чего ради я должен разыгрывать в нашей столовой нечто похожее на ханжу и святошу.

Один из ординарцев принес кипяток, и падре попросил Ореля заварить чай.

— Когда я женился… Да не так это делается, мессиу! Просто удивительно: ни один француз не умеет как следует заварить чай! Прежде всего, my boy, подогрейте заварной чайник. Если он холодный, приличного чая не получится.

— Вы заговорили про свою женитьбу, падре…

— Да, я хочу подчеркнуть, что все эти фарисеи, желавшие видеть во мне самого целомудренного из всех молодых людей, возмутились, когда я и сам захотел быть таковым. Конечно, в разумных пределах… Итак, решив жениться, я, естественно, попросил одного из моих коллег совершить церемонию бракосочетания. Когда мы с ним согласовывали главные моменты, я ему сказал: «В венчальном обряде, практикуемом англиканской церковью, есть абзац совершенно неприличный, на мой взгляд… Да-да, я, разумеется, знаю — его автор святой Павел. Что ж, вполне вероятно, что в ту эпоху он имел все основания говорить подобные слова и они соответствовали нравам коринфян. Но не менее достоверно и другое: в тысяча девятьсот шестом году эти слова ни за что не должна слушать юная девушка из Абердина. Моя невеста — воплощение чистоты, и горе тому, кто осмелится шокировать ее!.. Мой молодой коллега, этакий светский викарий невысокого роста, пошел жаловаться аж к самому епископу. Тот вызвал меня к себе и надменно заявил: