Работница Оксюта, попавшаяся им на крыльце (два года назад Федосья травками да божьим словом открыла ей горло, которое не принимало еды), повела их наверх.
Сперва шли светлыми, широкими сенями (хоть на тройке скачи), потом поднимались вверх по лестнице с перилами, потом опять были светлые сени…
А потом открыли двери – и куда попали? В какое сказочное царство? Стены в обоях – алые розы от потолка до пола, шкаф лакированный со стеклянной посудой, печка-голландка со сверкающей на солнце медной дверкой, диван, пол под желтой краской…
Хозяин был не один. За столом, уставленным всякими яствами, сидел еще чистенький ясноглазый старичок с пояском.
– Ну, чего потеряли в моем дому?
Федосья не растерялась: знала, к кому идет.
– Давай не грози, Самсон Павлович. Без твоей грозы отпышаться не можем.
– Чего так?
– Да как? Шли в дом, а попали во дворец.
И вот что такое вовремя сказанное слово! Заулыбался Самсон Павлович. А ведь по первости, когда они переступили порог, – крещенской стужей дохнул на них.
– Ну уж ты скажешь: дворец…
– Дворец, дворец. Екимовна у нас каждый день поет и про хоромы князя Владимира, и про царские палаты Ивана Васильевича… Ну, я там не блудила… – Федосья тоже улыбнулась. – А ведь в твоих-то сенях-колидорах хоть криком кричи. Не знаешь, куда и податься. Да хорошо, нас Оксюта вывела…
Тут Самсон Павлович и вовсе растаял. Живо поднялся, загреб со стола пригоршню конфет и начал одаривать их, как малых ребятишек.
– Екимовна-то кто? Не Махонька?
– Она, Марья Екимовна.
– Ну дак скажи ей, чтобы ко мне зашла. Хочу тоже послушать.
– Скажу, скажу, – закивала Федосья, а про себя подумала: не Екимовна тебе нужна, а слава. Хочешь, чтобы Екимовна славу по всей Ельче про твой дом разнесла.
Она выждала, пока хозяин снова не уселся за стол (а он и раз, и два барином прошелся по комнате), и, вся внутренне подобравшись, собралась сказать то, ради чего пришла. Но Губин в эту минуту обратился к старичку:
– Ефим Семенович, про нашего-то головореза слыхал? Ну, который на келейника с ножом кинулся?
Старичок кивнул, а Федосья тем временем ткнула сына в бок: держись, парень!
– Ну дак вот он – перед тобой!
Старичок только покачал коротко остриженной, в белых иглах головой: больно уж Ваня всем своим видом – худенький, бледнолицый, с потупленным взором – не вязался с образом головореза.
– Не дивись, не дивись, Ефим Семенович, – ухмыльнулся Губин. – Он и не то еще умеет. – И вдруг не сказал, а пролаял: – 25 на 37 – сколько?
Ваня вздрогнул, даже покачнулся малость, но с ответом не замешкался: – 925.
– А 59 на 33?
– 1947.
Старичок, донельзя изумленный, потянулся к счетам, которые висели на стене.
Губин захохотал:
– Не трудись, не трудись, Ефим Семенович. Честно, без обмана работаем.
Но старичок все-таки снял счеты, раза два прикинул, а больше не пытался. Не успеть было: Самсон Павлович, войдя в раж, выкрикивал примеры как команды, и старичок, как завороженный, смотрел на Ваню, на его льняное лицо, на котором заметно начали проступать бисеринки пота. И Федосью от волнения за сына тоже обдавало жаром.
Самсон Павлович оборвал свою забаву так же внезапно, как и начал. И тогда старичок, по-прежнему не сводя с Вани своих ясных, но пытливых глаз, вдумчиво сказал:
– Дар божий. Дар божий, – и вдруг прослезился.
Материнское сердце в один миг повернулось к старичку.
– Не обидел, не обидел моего сына Господь, – сказала Федосья с легким поклоном. – Ну нету счастья, почтенный…
– Почтенный? Ха-ха-ха… Почтенный. Да ты разве не знаешь, кто перед тобой? Ванька, и ты не знаешь? Ну и ну. Да это же щепоткинская голова! Сам Необходим.
Мать и сын растерянно переглянулись. Кажется, гром сейчас прогрохочи над их головой, они и то бы так не удивились, как удивились тому, что сказал Самсон Павлович. Ведь этот самый Необходим, который у всей Ельчи на устах – кто? Главный приказчик всесильных купцов Щепоткиных, человек, который держит в своей голове все дела их дома: и торговлю, и пароходы (а их у Щепоткиных ни много ни мало – 15, целый флот), и лесозавод, и лесной промысел. Да как же такого воротилу, такого туза было признать в кротком, благообразном старичке, да к тому же еще одетом в простенькую синюю рубашку с плетеным пояском?
Федосья, однако, быстро справилась со своей растерянностью и сказала, заискивающе глядя на важного человека:
– Вот вы, Ефим Семенович, всем уездом заправляете…
– Ну, ну, ну…
– Помогите, куда парня пристроить. Где счет вести надоть. Уж он бы постарался, уж мы бы за вас век Бога молили…
Ефим Семенович поднялся, и куда девался старичок? Старик. И старик еще крепкий, и вовсе не из мелкой породы.
Он подошел к Ване, погладил его по светлой голове, затем достал из брючного кармана серебряный рубль.
– На-ко, возьми на дорогу. Каждый сам прокладывает себе дорогу, а я тебя буду помнить.
Самсон Павлович не захотел отставать – отвалил полтину и тут же кивком головы указал на дверь: хватит, мол, поговорили. Пора и совесть знать.
11
Все было теперь у Порохиных – хлеб, рыба треска, сахар. В общем, было что выставить на стол! А гостья затосковала.
– Махонечка, ты, может, занедюжила? – допытывалась Огнейка.
– Нет, нет! Что ты, девка. Чего мне деется.
– Дак чего все в окошечко поглядываешь?
– А на воробышей. Гли-ко, как они на весну-то галдят, развоевались.
Улыбнулась, обласкала Огнейку теплом своих летних глаз и быстро-быстро начала перебирать железные спицы – пестрые рукавички для Огнейки вязала.
В другой раз у старухи на щеку скатилась слеза.
– Ты чего опять, Махонюшка? Из-за чего расстроилась?
Застигнутая врасплох, Махонька начала выкручиваться, как ребенок: нет, нет, никакой слезы не было, это тебе поблазнило. И вдруг, тяжело вздохнув, сказала:
– На князя Владимира недовольна.
– На князя Владимира? – Огнейка посмотрела на мать, сидевшую за прялкой. – Какой это князь-то Владимир?
– Какой, какой! – рассердилась не на шутку Махонька. – Какой в стольном граде Киеве сидит?
– Дак ведь то, Махонюшка, сказка.
– А сказка не сказка, мне все едино. Никуда дороги не заказаны. А ко князю Владимиру я еще утром ноне наведалась, когда ты, матушка, спала. Вот.
Сидит, пирует который день – лыка не вяжет. Добрынюшка с Олешей Поповичем упились, честный старый богатырь Илья Муромец в подземелье посажен… О беда! А под Киевом сам собака Калин-царь с ордой. Видимо-невидимо войска нагнал. Ровно стена черная стоит. Пошла к царю Ивану, думаю, у его в белокаменных палатах душой отдохну. Какое там. Демрюковна-злыдня опоила, околдовала своим зельем.
Сын Иван: «Отец, отец, неладно делаешь, надоть думу думать». Дак тот распалился и сына нарушил.
Огнейка тихонько встала с лавки, подошла к матери, прявшей куделю возле печки, и, не сводя округленных глаз с всхлипывающей Махоньки, зашептала на ухо:
– Мама, она, кабыть, заговариваться стала, да?
Федосья промолчала. Да и что она могла сказать?
Для нее самой эта маленькая глазастая старушонка была самым загадочным, самым удивительным существом на Земле. Всего-навсего в ней было напихано, от всех взято: от взрослого и от ребенка, от праведницы и от скомороха, от вечной бродяги-странницы и от вещей, все понимающей старушки, какую только и можно встретить в сказках. И потому Федосья не то чтобы верила всем Махонькиным побаскам, но и не потешалась над старухой, как другие, когда ее заносило. Есть, есть чудеса на свете. А раз есть чудеса, есть и люди, которые их творят.
Под вечер, как обычно, к Порохиным притащилась малышня. Пришли на посиделки бабы, девки. С поесьем, с вязаньем, с шитьем, с прядевом. Послушать Махонькины старины и сказки.
Но Махонька и рта не раскрыла в этот вечер. И никто не настаивал. Да и как было настаивать?
– Где Махонька?
