«Идет оркестр»… Идет оркестр… Кого-то хоронили. Родился кто-то. Кто-то разлюбил. Кого-то с пеною у рта хвалили. Кого-то где-то кто-то оскорбил. Над всем над этим пролетает вечность. И я живу, и я умру, конечно. Как странно — есть, и вдруг меня не будет, а кто-то будет, будут песни, смех, и лимонад в тени зеленых будок веселый малый будет брать на всех. Иду к реке. Опять лучами солнце толкает в спину — весело шагать. Смотрю, как пена кружевами вьется, смотрю и говорю: — Спасибо, мать! За что? За то, что у меня меж пальцев вода струится… Странная вода! Она свиваться может, разливаться, натягивать упруго невода. Иду! Трещит надутая рубашка. Пью лимонада подслащенный лед. А по стеклу куда-то вверх букашка ползет, срывается, опять ползет. Старушка в землю просится клюкой. Бежит девчонка с теннисной ракеткой. И голосом охрипшим: — Светка!… Орет мальчишка за рекой. «Над рощами вовсю зарницы плещутся»… Над рощами вовсю зарницы плещутся, и лупят капли крепкие по кепке, и мокрая листва, свистя, полощется, и под подошвами ворочаются камни! А руки почему-то стали граблями, а ты хохочешь прямо из грозы! А по земле с размаху лупят градины и вскакивают шишками грибы! Мы оседаем вдруг, отяжелевшие, как путники перед крыльцом ночным, и все стучим сердцами ошалевшими, друг в друга, ослабевшие, стучим… Стучим! Глаза, как фонари чадящие. Стучим! В дыму багровые обрывы. Июльские, прозрачные, над чащею стоят дожди и остро пахнут травы… Кружка воды
Двадцать дней позади — четверо в океане — двадцать девять дней впереди… Вал идет окаянный! Слышишь, плывут прощальные звоны русских берез, полей — это варятся ребра гармони, песня бурлит в котле. Жажда… Даже сигнал спасенья: Пи — пи — пить… — Ребята, нынче мой день рожденья. Ребята, хочется жить… Ему подносят полную кружку, а в кружке небо кружится, кружится. Вода у губ воспаленных плещется, речная вода, крутая, шепчет о чем-то, струится, светится, захлебываясь, обнимая. В солнечных жилках сквозные отмели. Вода, пропахшая осенью. Вода… Непонятное чудо — вода. Плывешь, течению себя отдав. Плывешь… Глаза залепило солнцем. — Толька-а-а, плыви сюда! А-а-а-а… в бесконечности отзовется. Нырнешь, наливаясь звоном,— блестят пузырьки на корнях зеленых. Где солнце едва на дно просочилось — раздвигаешь руками зеленые сны. А-а-а… Кружилось небо, кружилось… — Толька, ты что? Очнись… И он очнулся, и слабой рукой отодвинул солдатскую кружку с небом вертящимся, с нормой двойной! «В окно ползет осенняя вода»… В окно ползет осенняя вода. А я хочу упасть в твои колени! В такую ночь острее, чем звезда, неповторимость каждого мгновенья. Мне жаль, что ты сегодня не придешь к фанерной будке старого яхт-клуба, и этой гулкой ночи не поймешь, и не уснешь на парусине грубой. Мы никогда б так не были близки в огромном мире, скрученном ветрами, где, к счастью, есть еще и чудаки, которых называют дураками. Привычный досаафовский уют: канаты, весла, гички тень косая. На хвойных лапах запахи ползут. Поет вода о вечном… Засыпаю. Меня разбудит утром тишина, и как-то вдруг по-новому предстанет из мокрого разбитого окна законченность реальных очертаний. Я не могу ничем тебе помочь, хотя ведь ничего и не случится — простая ночь, прощающая ночь уйдет и никогда не повторится. |
