Просто удивительно, до чего холодно по утрам, и я просыпаюсь около шести, дрожа от холода, не понимая, где нахожусь, и лишь потом замечаю запах пыли, грохот с цементного завода и отверстие для лодок. И с головой укрываюсь курткой; я никогда не мог спать при дневном свете. Это куртка Альберта. Я выменял ее у него на экспонометр где-то в конце ноября, — я легкомысленно отправился в свое зимнее путешествие без пальто. Она отнюдь не роскошна, но меня она устраивает; тот, кто много путешествовал, подобно мне, предпочитает практичное красивому. Разумеется, иногда на улице на меня оглядываются. Но я никогда не придавал значения мнению посторонних людей.
Альберт — неглупый человек. Но улыбка у него была гаденькая. Если он был не в духе, он внезапно появлялся у меня в дверях и вскользь задавал вопрос вроде: скажи-ка, что ты, собственно, надеялся выгадать для себя от этой забастовки? Интонация и в особенности улыбочка показывали, что он ищет ссоры. Я садился в постели и, чтобы его отвлечь и рассеять его хандру, уже в который раз — адское нужно было терпение! — начинал рассказывать разные истории из времен моей юности. Это было нелегко, и мне приходилось напрягать всю свою силу воли, чтобы не нагрубить ему. Иногда он заходил чересчур далеко. Например, вдруг замечал: как интересно, я знаю такой тип людей. Видно, тебе было довольно-таки одиноко в вашем пропыленном Мизере, так или нет? Ты искал человеческих контактов, верно? Хотел быть вместе со всеми, хотел играть видную роль и в то же время раствориться в массе, да? Как это соблазнительно — анонимность и вместе с тем причастность! И, наконец, тот, у кого ничего нет, может всегда надеяться на выгоду, если начинается какая-нибудь заваруха. Верно я говорю? Ну, вот видишь. Но расскажи же мне немного про это, я ведь так люблю этот ваш мизерский немецкий, — и всё такие же рискованные вещи, и эта его улыбочка, — нет, правда, иногда он заходил слишком далеко, и поскольку я человек от природы добродушный, я в таких случаях вставал и оставлял его в одиночестве улыбаться и подмигивать лисьими глазками в печальной тишине комнаты или в накуренном «Ваадтском погребке».
Я знаю, раздаются и другие голоса, неблагожелательно оценивающие мои усилия, направленные на благо Триполисштрассе. Что поделаешь, у человека существует потребность говорить о человеке, — это слова Альберта, а дальше он сказал что-то в таком духе: а поскольку правда, как известно, глаза колет, то неизбежно возникают недоразумения. Вот что говорит Альберт. По мне, так ничего особенно трагического в этих так называемых недоразумениях нет. Хуже, когда из многих возможностей выбирают лишь одну, изображают одну только сторону дела и выдают ее за целое. Такая полуправда — не что иное как ложь, в моем случае — клевета. Альберт сказал однажды: если бы мы все ограничили себя и стали всякую свою фразу начинать словом «возможно», это положило бы начало миру на земле. И я согласен с ним. Людей, которые безапелляционно судят о других, я ненавижу; во всяком случае, их уверенность действует мне на нервы. Альберт часто говорил: если кто хотя бы в самом себе может разобраться, это уже много. Этого-то я теперь достиг. Моя феноменальная память помогла мне. Альберт тоже часто говорил: ну и память у него! Это дар божий, отвечал я обычно на такие комплименты, все равно что певческий голос: с ним рождаются или не рождаются. Как отчетливо, например, вижу я перед собой ту сцену на складе. Это было где-то в конце августа. Мы с Шюлем и раньше часто обсуждали в его мастерской проблему забастовки, и я разъяснял ему, что решить проблему пыли можно только активными действиями, вплоть до насилия. Я указывал, что важнее всего целеустремленность и продуманность. Начать надо с создания, так сказать, забастовочного комитета или совета в составе семи человек. При этом присутствовали молодой Тамми и некий Келлер, этих двоих я хорошо помню, кроме них, было еще четверо; все они пришли поодиночке на первое совещание в мастерскую Шюля Ульриха. Это прямоугольная дощатая хибара на бетонированном цоколе с пристройкой — такой она, по крайней мере, была тогда. В пристройке хранились части моторов, шланги, ленточная пила, автомобильные фары и предохранительные щитки. Сама мастерская примерно площадью три на шесть метров; через комнату наискосок протянута проволока, на которой висит ручной фонарь, стоит стол и три стула, массивный верстак вдоль стены, на котором, кстати, я и примостился во время обсуждения, запыленная железная печь, токарный станок, на нем — наполовину разобранный мотор «фиата», в углу — куча опилок, — так примерно выглядела мастерская, и здесь мы собрались, но что до самого обсуждения, то все это было переливание из пустого в порожнее. Я слушал со своего места, иногда прихлебывал штайнхегер, который выставил Шюль, и только около полуночи вмешался. Я слез с верстака.
— Подведем итоги, — сказал я. — Все присутствующие, все работающие на цементном заводе, а также население района — все против пыли. Мы знаем, что с загрязнением воздуха можно бороться. Это обязанность администрации завода, иначе говоря фрау Стефании Демас. Однако же она, несмотря на многочисленные заявления, ничего не предпринимает, разве только от случая к случаю производит ремонт старой негодной фильтровальной установки. Следовательно, ее надо заставить что-то предпринять. Единственное средство, каким вы можете ее заставить, — это забастовка. Хотите вы его применить или нет — вот что вам надо решить, все остальное приложится.
Конечно, они хотели, пусть даже сначала, как мне показалось, им было при этом немного не по себе.
— Прекрасно, — сказал я. — Этот пункт ясен. Далее ясно, что всю эту акцию должен кто-то возглавить. Я советую вам организовать комитет из рабочих завода. Этот комитет получит от общего собрания всех заинтересованных лиц полномочия для принятия тех или иных мер; он же впоследствии и будет нести ответственность. Я себе представляю, что в комитет войдете вы семеро, а возглавит его, — продолжал я, — наш гостеприимный хозяин, Шюль Ульрих. Кто против? Ну, значит, решено.
Поговорили еще о деталях, например: надо ли ставить в известность профсоюзных боссов? Выяснилось, что в то время в этой отрасли вообще не было действующего профсоюзного руководства. Я спросил, не будет ли целесообразно ввести в комитет кого-нибудь из жителей Триполисштрассе, не работающих на заводе.
— Весь вопрос в том — кого, — сказал Келлер. — Уж не Купера ли Пророка?
Мы засмеялись.
— А может быть, Юлиана Яхеба?
Они думали и гадали, качали головами в чаду ручного фонаря, и Тамм сказал:
— Не знаю, он, говорят, коммунист.
— Ну что значит коммунист, — сказал я. — Старый человек, живет на отшибе, бобылем, торгует понемножку пивом и бензином, уж какой тут может быть особенный коммунизм.
— Но он был в Испании тогда, поехал туда добровольцем и…
— Нет, они и не думали участвовать в гражданской войне, что вы! Он и некий Штруб записались участвовать в каких-то гонках, поехали, пробыли там с месяц, а тут началась война. Юли нам как-то сам рассказывал в пивной.
Он еще утверждает, что в конце двадцатых годов победил в шоссейных гонках и завоевал первенство Швейцарии, но Матис думает, что красное трико со швейцарским крестом ему попросту сшила Эльза.
Так или иначе, Юлиан Яхеб отпал как личность подозрительная, и одновременно отпал вопрос о представительстве жителей улицы в комитете. Они непременно хотели ввести в комитет меня. Но я счел нужным отказаться. Во-первых, сказал я, я здесь всего четыре месяца, а во-вторых, возможно, вы еще будете рады иметь в моем лице человека незаинтересованного, третейского судью. А в-третьих, кто тогда выдвинет ваши кандидатуры в комитет? Вы же не можете сделать это сами. Это я возьму на себя.
Теперь каждый вечер обсуждались детали, была составлена программа из пяти пунктов; она излагалась в заявлении забастовочного комитета; путем устной пропаганды всем рабочим завода и жителям улицы было передано приглашение на собрание. Тенденции, носившие какую-либо политическую окраску, были устранены, ибо забастовка, если до нее дойдет, должна была быть надпартийным, независимым от партий делом, делом Триполисштрассе: наша забастовка, и больше ничья.
