Мы жили втроем у одной семидесятилетней вдовы, церковной крысы, ее муж торговал когда-то лошадьми — воровал лошадей, как утверждал Альберт, и у нас, то есть у Альберта и у меня, было по комнате во втором этаже; Педуцци уже не первый год жил в каморке на чердаке. Дом стоял на одной из тех тихих старых площадей, где прежде, наверное, располагались скотные базары. Я познакомился с Альбертом случайно, в первый же вечер после моего приезда, мы оба засиделись в трактире «Ваадтский погребок»; он занимался распространением какого-то средства для ухода за кожей, давал небольшие объявления в местных газетах и дважды в неделю объезжал на веломотоцикле окрестные деревни, — человек моего возраста, только гораздо тщедушнее. Он так же, как и я, недолюбливал итальянцев. И прежде всего тех, что тысячами понаехали в наши чистенькие швейцарские города без копейки за душой, — немытая, неквалифицированная рабочая сила. Они умеют притворяться усердными, производят ужасный шум и передвигаются по улицам только целым стадом, а ведут себя так, будто они-то и есть истинные налогоплательщики в этой стране. Кто все время выставляет свои чувства напоказ, у того никаких чувств нет, говаривал Альберт и не скрывал, что имеет в виду нашего соседа с мансарды. Этот Карло Педуцци имел обыкновение петь жирным тенором по вечерам, а главное, по воскресеньям, только мы, бывало, приляжем отдохнуть; при этом часто у него ошивались его бездельники-друзья. Тут уж об отдыхе нечего было и думать. Как это ни странно, хоть ему уже было около сорока, он не пошел дальше подсобного рабочего на кирпичном заводе; он был женат, и наша хозяйка утверждала, что каждый месяц он отсылает больше половины своего заработка в Италию — маловероятно. Но, как бы там ни было, мне в этом жирном человеке больше всего не нравился собачий взгляд его карих глаз; должен признаться, что уже через три дня я стал каждый вечер убегать от этих глаз в трактиры, и вечный запах супа на нашей темной лестнице тоже, увы, исходил из его комнаты. Ну так вот, мой приятель Альберт дал маху. Пошли слухи, что девочку мясника с Дюфургассе кто-то, как говорят в таких случаях, обидел. Лично я думаю, впрочем, что Альберт приписал это дело себе, только чтобы похвастаться. Я-то с самого начала заподозрил Педуцци. Итальянец, неукротимый южный темперамент… Ну, пошли слухи, что Альберт заманил эту семнадцатилетнюю девчушку в дом нашей хозяйки, пообещав ей средство для ухода за кожей. Сплетня, которую может выдумать только итальянец. Через два дня началась заваруха.

Ее отец был не из драчливых. Но он явился не один. Выйдя из своей комнаты на лестницу, я услышал внизу голоса, а когда я перегнулся через перила, то увидел уже и руки — они скользили вверх по перилам, он услышал грохот башмаков по лестнице, тяжелое дыхание возбужденных мужчин и сначала непонятные для меня причитанья чуть не со слезами в голосе: «Я ему покажу, мерзавцу, я…» — что-то в этом роде. Мне очень захотелось спрятаться в каком-нибудь укромном уголке чердака. Предупредить Альберта? Он спал рядом, накануне вечером мы немножко посидели в «Ваадтском погребке», но вот они поднялись на последний марш лестницы, впереди — тощий парень лет двадцати, за ним — мясник. Ненавижу такие инциденты! Слышно было, как на первом этаже Церковная Крыса призывает святую Риту, специалистку по безнадежным случаям.

Я показал рукой наверх, кивнул. Прошептал:

— Итальянец. Этажом выше, направо.

Еще минута — и они были наверху и барабанили ногами в дверь.

— Открывай, — кричали они. И тут же дверь с треском ударилась о стену. На мгновение наступила тишина, и я крикнул им:

— Что, нет дома? Сейчас придет.

Потом я спустился по лестнице. В конце концов, меня это все не касается. Я быстро прошел мимо Церковной Крысы, но тут внизу, у подножия лестницы, возникла черная дурья башка Педуцци. Широкая улыбка на его лице мне не понравилась. И он еще орет:

— Buon giorno[4].

— Как для кого, — сказал я, когда уже прошел мимо и был у входной двери.

— А! — засмеялся он и посмотрел на меня сверху вниз. Еще поднял над головой связку из пяти охотничьих колбасок. — Как для кого! Ну да, ну да! — Хитрюга сделал вид, будто не понял моего достаточно ясного предупреждения. Вверху послышался топот мстителей.

Теперь я сказал уже серьезно:

— Карло, они пришли за тобой. На твоем месте я бы рвал когти, слышишь?

«Святая Рита, молись за нас…» Я открыл входную дверь, и ноябрьский воздух сыростью ударил мне в лицо.

Дело было в пятом часу, в субботу. На площади было довольно людно, тут сошлись домохозяйки всего района, прихватив свои самые большие сумки, а справа or двери стояло несколько подростков, и все они смотрели на меня. Слева придвинулись трое стариков, они тоже смотрели на меня.

— Поймали? — вполголоса спросил один, а из группки подростков кто-то сказал:

— Убери кастет.

— Итальянец, — сказал я. — Чего от них ждать.

— Что, — спросил старик, — индеец?

Ладно, по мне хоть индеец, в конце концов, что мне за дело до дочери мясника, я пересек площадь, направляясь в «Ваадтский погребок», и, пройдя шагов пятнадцать, услыхал за своей спиной крики. Входная дверь распахнулась, я остановился, оглянулся и увидел, как Педуцци, еще наполовину в дверях, ругаясь по-страшному — так только итальянцы могут, — вырвался из клубка рук и припустил через площадь, мимо меня.

Карло Педуцци был примерно моего роста. Но гораздо грузнее, со склонностью к полноте, и теперь, когда он — недостаточно быстро — пытался спастись бегством, его ноги (он всегда носил чересчур широкие штаны) напоминали сзади лопасти колесного парохода, отплывающего вверх по течению. Он исчез в Дюфургассе. Количество преследователей все увеличивалось. Мопеды срывались с места. На площади остались только старики и я. У меня вдруг пропала охота глотать дым и пивную вонь в «Ваадтском погребке». Когда я снова подходил к нашей двери, я услышал, как старик, громко, как все глухие, рассказывал своим приятелям: «Мой зять, повар, умер в Бомбее. От чумы».

Наверху под дверью стоял заспанный Альберт в одном нижнем белье. Его узкие лисьи глазки блуждали.

— Не иначе как она рехнулась, — сказал он. — Я только…

Но я перебил его. Церковная Крыса сейчас никого не интересовала. Мы упаковали наши вещи. Договорились встретиться в Лисе, в вокзальном ресторане, в десять часов вечера. Он тут же выехал на своем веломотоцикле. В шесть часов я тоже покинул Кербруг.

После я слыхал, что Карло Педуцци схватили в одной из узких улочек позади старой церкви. Спрашивается, почему мужчина такого тяжелого веса не мог даже как следует постоять за себя? Итальянцы, говаривал Альберт, трусы по природе. Говорят, Педуцци свалился после первых же ударов.

Не иначе как куницы размножаются; еще на тропинке я слышал, как они шуршат под крышей, а когда я остановился перед дверью под ольхой, они устроили настоящий концерт — засвистели на разные голоса. Но как только я распахнул дверь, они бросились врассыпную. Плохо, что у меня нет теперь карманного фонарика. Терпеть не могу возиться ощупью в темноте, а здесь, где посередине фарватер, это даже небезопасно. Ну и темень! Их определенно было здесь штук шесть-семь, судя по звуку, и среди них — детеныши. Действительно ли это куницы-белодушки? Роза определила бы это, она разбиралась в грызунах. Скребутся, с бесконечным терпением подкрадываются в темноте, свистят, дают тягу с быстротой молнии — в точности как те, что жили у нас в погребе. Куницы-белодушки, или, как их называют в здешней местности, пыледушки; впрочем, видеть-то я их до сих пор почти и не видел, разве только этот пушистый буро-серый хвост, который мелькнул передо мной, позавчера, когда я проснулся в сумерках. Это могут быть и другие зверюшки, ну, скажем, ласки или сони, а не то так и ондатры. Уж Роза бы разобралась. Но кем бы они ни были, битый час я отгонял их разговорами, прежде чем заснуть. Вот не люблю я их, и все. Все время такое чувство, будто за мной наблюдают. Наверное, при первой возможности надо будет снова отправиться путешествовать. «И что тебе не сидится на месте», — говаривал Альберт. Но я, право же, такой, как все; может, немного общительнее других, может, меня иной раз больше тянет путешествовать, чем других, согласен, но всю жизнь мне не хотелось бы провести ни в этом сарае, ни в дороге. Говоря откровенно, я намереваюсь в скором времени начать новую жизнь на перспективной деловой основе.