Механик там был у них на жиркомбинате. Армию отслужил и у них устроился. Полюбил он ее, звал в жены. Она это без ответа оставляла. Однажды говорит: выходит замуж за славного человека. На меня не надеется, потому что я не отслужил. А отслужу, не вернусь: учиться буду. А она учиться не будет — дарования нет. Я клялся, что вернусь, ревел, но она так и ушла к славному человеку.

После, на Востоке, уже по третьему году служил, понравилась камчадалочка Гликерия. Начальника в Находку сопровождал, там и встретил ее. Экспедитором была в порту. На дневном сеансе увидел. В зале ребятишки. Подсел к ней. Киносборники военных лет прокручивали. У меня отец воевал, у нее — два брата.

Один генерал-майором войну закончил, другой — старшим лейтенантом. Покатился разговор. Вышли. «Провожу!» — «Нет». Я увязался за ней. Чего бы ни коснулось, все напротив, напротив. Нарочно спорит, нарочно сердит. Поцеловал, отталкивает, по щекам бах, бах. Раззадорила. Почти не сплю. С тем и уехал. Ни в чем не покорилась. Переписывались. Ко мне приехала, а говорит — город посмотреть. Наперекор и наперекор. Обнять — не дается. «Зачем, — спрашиваю, — изводишь?» — «Мы, девушки, — золотые рыбки: мы любим, чтобы нас ловили». Обозлился. Уехала. Написал. Не отвечает. А, пускай. Травит еще. Месяца два выдержал. Письмами стал засыпать. И предчувствие: упущу. Норов у девки похлеще лошадиного, но прекрасная.

Тоска. Не могу. Для чего-то гонор выдерживал? Ум отшибло, что ли? И как под водой был. Пока проныривал это время, дотумкал — характера не хватило. Есть же упорные люди! Какому-то счастливцу досталась. Вот и рассуди, серьезная это была любовь или непосильная. Скорей, непосильная. И раньше, детская и юношеская, тоже непосильная.

— Ты, Глеб, неприспособленный, потому не артачься.

— Чья бы корова мычала… За четверть века — и ни жены, ни детей.

— Не втравлюсь — и эту девчонку упустишь.

Вот так он всегда. Весь в беспокойстве за кого-нибудь. У него теория: каждый из нас либо не умеет, либо стыдится печься о себе, отсюда вывод — люди должны взаимно опекать друг друга. Он, кроме того, считает, что в любой среде водятся черствые люди; следовательно, впротивоток им должны действовать другого склада люди — всезаботливые. Участие в судьбах — их склонность, работа и удовлетворение. В речах мы почти все человеколюбцы. А если кому надо помочь или облегчить страдания в дни горя, некоторые из нас под всяким предлогом нырь в кусты. Подрасплодились «теоретики». Ненамеренные. Нет. Они убеждены, что они человеколюбцы. Просто на доброе дело характера не хватает.

Кириллу они не чета: он последовательный, иногда чересчур. Как вот сейчас. Киоскерша только понравилась мне, и он ее не видел, а уж рвется устроить нам встречу в цирке. Противься, протестуй — не отбояришься. Донельзя добрый, но и донельзя настырный. Кое-кто из наших, из цеховых, расценивает это как юродивость, а кое-кто нахально пользуется его слабинкой: на, мол, отнеси бюллетень в бухгалтерию… Бирки в табельной заставляют перевешивать, отгулы у мастеров клянчить. В прошлом году трех вальцовщиков в армию призвали, так они, увольняясь, попеременно посылали его с обходной. Покуда подписи полностью соберет на обходную в инструменталках, завкомах, библиотеках и всяческих иных присутствиях, весь измотается. Это-то еще цветики, бывают и ягодки.

Недавно подходит к нему мой сменщик вальцетокарь Мацвай. Мацвай-громила, потолок в трамвае макушкой задевает. Подходит. Чешет правой рукой за левым ухом.

— Кирюша, мысленка под черепком завелась…

— Посвяти.

— Жениться собираюсь.

— Позволь быть дружкой, гостей буду приглашать с уговором: «Двери открывать ногами».

— Не вижу изюмины.

— Руки должны загрузить подарками.

— Вижу изюмину. Не верблюд. Подождь. Если не верблюд — угадай имя невесты.

— Тамара? Ирина? Ия?

— Не угадаешь. Домна!

— Учится или работает?

— У своем у пузе чугун варит.

— Очко, Мацвай. Хорошая покупка.

— Торопливо, Кирюша, трудились над тобой родители. Черновую обдирку основательно сделали, на чистовой в штурмовщину вдарились.

— О совести заботься.

— Забочусь. В морозилке держу. В холодильнике «Юрюзань». Скопом все простофили не угрызут! Да, держи рублевку. «Гамлет» в широкоэкранном. Смотайся после смены. Два билета на восемь. Возьми по тридцать копеек. Кровь из носу — по тридцать.

— Ищи лопуха.

— Лопух передо мной.

Мацвай был доволен, что при случае сможет потешать знакомых своей сегодняшней покупкой.

У добряков повышенная ранимость. Перед наглостью они беззащитны. Кирилл расстроился. В цеху молчит, дома симфонии слушает.

Когда я забыл думать о розыгрыше, который ему устроил Мацвай, Кирилл сказал:

— Помнишь, ему стопу ноги валком раздробило?

— Кому?

— Да Мацваю. Страдал, охрометь боялся. До того высох — портрет на стене. Я ему книги, передачи. Признался Мацвай: родичи реже приходят. Кто он был для меня? Никто. Лишь в одном цеху… Его отцу врачи прописали женьшень. В городе флакончика не было. Я выхлопотал через Министерство здравоохранения. Выздоровел старик. И еще я старался. Ух! И наконец — благодарность. Позавчера слушаю «Пятую симфонию» Чайковского. Не могу не думать под такую музыку. Глубина, как около Филиппинских островов. Слушаю — и мысль: «Почему много людей, у которых каверзная реакция на заботу? Пережиток прошлого? Что-то я нигде не слыхал, что есть такой пережиток».

— Вали чохом на пережитки.

— Что же тогда? Военная пагуба? Но ведь война давно кончилась. След, понятно, страшный оставила. И все-таки… Жестокосердие? Но почему? В ответ на добро?

Больше Кирилл не заговаривал о Мацвае.

Кирилл всепрощенец, но однажды кому-то не простив, он уже не простит ему никогда.

Я вырос в деревне. Нас было пятеро: отец, мать, я и две сестренки. Папа и мама нами очень мало занимались: все на колхозных работах.

Когда отец воевал с немцами, мы бедствовали. Урожай не урожай. На трудодень получали от силы двести граммов ржи или пшеницы.

Спасало молоко.

Перегоняли на сливки. Сливки пахтали. Сбитое масло везли в город, на базар. Обрат заквашивали на творожок. Творожок тоже в город. Продадим, купим муки, картошечки, маргогусалину. Над каждой крошкой трясемся. Отощаем до того, что самих себя с одрами сравниваем. Случалось, что и опухали. Жалели тех, кому нечем было спасаться. Проклинали фашистов.

Папа вернулся с войны израненный. Посмотрел, послушал, говорит: «Разорились страшенно! Ничего не поделаешь. Надо было для победы. Скоро оклемаемся. Как пить дать».

В сорок седьмом, слышу, шепчет маме. Глухая осенняя ночь. Темнотища за окном, будто всю землю распахали.

— Стремишься, работаешь, ан не к вёдру оно.

— Да, год от году не легче.

— Неправильность происходит в деревне.

— Ильич мало годов правил, здоровьем был плох, а ездил по заводам и деревням. Глядел, как народ живет, думы изучал. Надо бы и нынче так.

Отец круто переменился. Раньше, приходя перекусить, совсем не засиживался дома. Поел — и как не было. Мы, я и сестренки, жаловались матери: «Чо папка с нами никогда не поиграет?» Она отшучивалась: «У него в сапогах горячие угольки. Сидит — жгутся, бежит — ничего».

Теперь отец неохотно уходил из дому. Часто прихварывал — на ненастье мучили раны. Он сделался вялым. Прежняя упругость возникала в нем лишь тогда, когда он, как подсмеивалась над ним мама, вдарялся в критику.

То, что он больше стал бывать дома, невольно привлекло его внимание ко мне и сестренкам. Он удивился, что я уже разбираюсь кое в каких житейских сложностях.

Он сказал маме: «Паша, наш Глебка-то, бесененок, кумекает не хуже взрослого».

Она вздохнула: «Своих детей не знаем». Отцу было трудно без собеседника. Он обрадовался, что сможет поверять мне свои думы.

Я жалел папку. Его маята щемила мое сердчишко. Я ненавидел всех, кого ненавидел он. Например, председателя колхоза Парфентьева, сплавлявшего в город для собственной и своих прихлебателей поживы общее добро.