Потом Куричева соединили с Уфой. Долго не отвечал телефон средней дочери, Лизы. Она домохозяйка, замужем за машинистом электровоза. Здоровый такой мужчина. Доброты редкой! Нуждаешься в рубахе — последнюю снимет и отдаст. Кряж уральской природы!

Наконец Лиза взяла трубку. «Чего, Лизуня, долго не подходила к аппарату?» — «Робею я по телефону-то… Как-то и непривычно, и не смею, и страшно». — «Эх, чудачка ты, чудачка. Чать, трубка не кусается, чинов не имеет. Ну, ладно, привыкнешь. Как были без меня?» — «По-всегдашнему». — «Хвалю. А как насчет пополнения рабочего класса?» — «Сын! Вчерась меня из роддома Филя привел». — «Имя какое дали?» — «Твое дали. Филя сказал: «Раз на деда похож, запишем Анатолием». — «Спасибо, почтили! Филя-то где?» — «В поездке». — «Привет передай и скажи: уважаю его».

Старшей дочери, Анне, он не стал звонить. Гордая, спесивая дама. В исполкоме служит. Муж — архитектор. В гости, бывало, зайдешь… «Добро пожаловать, Анатолий Маркович». А сама недовольна. Пых-пых. Сядешь на диван. Она плюшевую скатерть клеенкой покроет и мраморную пепельницу по ней подкатит. Пых-пых. Куришь с зятем, она на стол собирает. Пых-пых. Зять мигает: «Смотри-ка, мол, как Анна дуется».

Она заметит. «Чего размигались! Думаете, водку выставлю?» Зять: «Предполагаем». Она пых-пых и зацокала на кухню каблучищами. Первенькая родилась. Лелеял, баловал, оно взяло и обернулось изнанкой.

От внимания всех, кто слушал Куричева в эту сумеречную пору, не ускользало, что его спина сутулилась, в речи исчезал задор, что воспоминание о чем-нибудь отрадном не скрадывало печальную мягкость его взгляда.

Облачным полднем Куричев зашел в газогенераторное помещение мельницы посмотреть, как работает отремонтированный двигатель. После никелевого мерцания солнца Куричеву показалось, что он нырнул в непроглядную темноту какого-то амбара. Оторопело задержался в воротах, и обманчивый мрак просветлел: из глубины округлился бок двигателя, заскользили приводные ремни, натянулся лазурный круг мелькающих колесных спиц.

Куричева оплеснуло терпким и горячим запахом масла и понесло в детство, к токарному станку отца в вагонном депо, где властвовал подобный запах. Но Куричеву не удалось пожить в полузабытом мире мальчишества: к нему подкрался и толкнул большими пальцами под ребра начальник пионерского лагеря Драга.

Боявшийся щекотки Куричев подпрыгнул. Драга захохотал, присел и зашлепал ладонями по коленям. Он носил навыпуск офицерские брюки и рубашку, тоже офицерскую, из плотной изжелта-зеленой ткани. Зимой он демобилизовался, поступил в школу преподавать физкультуру. На время каникул принял, как говорил, командование пионерским лагерем. Недели две назад он зашел к Куричеву и спросил:

— Слыхал, гитара у вас и голос добрый? Заспиваем? А? — И спохватился, что забыл назвать себя: — Драга. Из лагеря. Там есть с кем петь, да без гитары подъема нет.

И они «заспивали», устроившись на приступках крыльца. В тесный дворик Абышкиных набралось много народу. Пришел и Коля Гомозов, он вторил поющим хриплым мычанием.

Драга трижды приходил к Куричеву, и они подолгу пели, к удовольствию жителей селеньица.

— Ты чего? — спросил Куричев, выходя с Драгой из газогенераторного помещения.

Из веселого ухаря Драга превратился в застенчивого просителя.

— Месячный отчет надо составить, а я, как известно, в счетных манипуляциях профан. Сестра-хозяйка тоже. Она фельдшер по образованию. Не беспокойтесь, за труды заплатим.

— И много?

— Да не обидим.

— Ты смотри! Две сотни дадите?

Драга растерялся.

— Прежний бухгалтер всего на литровку брал.

— Ну, раз две сотни мало, полтыщи требую. Литровка для меня, что понюшка табаку.

— Полтыщи? Согласен! — крикнул Драга, догадавшись, что Куричев бескорыстен.

С этого вечера Куричев зачастил в пионерский лагерь. Иногда он брал с собой гитару. Отлучки бухгалтера не могли не вызвать в среде жителей разнотолков. Одни говорили: горожанина тянет к горожанам; другие утверждали: он-де крепко подружил с Драгой; большинство придерживалось мнения, что он влюбился. Между последними тоже не было единства: кто предполагал, что он влюбился безнадежно, а кто — взаимно.

В конце лета молва прекратилась: уехали восвояси обитатели лагеря.

Сентябрь был желт. Установилось безветрие. Деревья облетали медленно. То на утренней, то на вечерней заре Куричев, Коля Гомозов и Федор Федорович уходили к похолодевшей реке. Поплавки качались, мигали, тонули, отягченные голавлями, щурятами, курносыми подустами.

Мельница в это время работала недремно. Ее просторный двор, обнесенный забором, плотно заполняли машины, тракторы с прицепами, рыдваны, телеги, таратайки, груженные зерном. Выбивались из сил пильщики, заготавливая чурки из березы. Газогенератор жадно испепелял поленницы в своем кирпичном животе и рьяно клубил из трубы ядра, кольца, ленты дыма.

В эту мукомольную горячку украли Батыя. Искали пса и стар и мал. Сам Куричев объездил все окрестные деревни. Искали через встречных и поперечных, через знакомых и милиционеров. Искали не только из сострадания к Куричеву, но и потому, что был красив, неотразимо ласков непоседливый кудряш Батый.

Однако он так и исчез навсегда.

Рассвет начинался в ущелье: брезжил серебристо, матово зеленел, гнал медную муть. Потом в каменную прорву ущелья, срезая бока, протискивалось солнце. В сухие морозы оно вставало малиновое, полированное; на его фоне четко выделялись скалы и деревья.

Нынче Куричев проспал рассвет, и когда в полной охотничьей справе (ружье за спиной, патронташ вокруг талии, кривой в кожаном чехле нож на поясе) выбежал на лыжах за околицу, солнце висело над ледяной макушкой горы. Оно было красным в светлой поволоке изморози и вздымало к небу красный столб.

В конце кряжа Куричев со страхом и изумлением увидел другое красное солнце с красным столбом; солнце и столб повторялись в воздухе, словно в зеркале.

Покамест он скользил к пионерскому лагерю, погруженному в студеное молчание, двойник солнца потускнел, блеклая краснота закоптилась.

У ворот Куричев остановился. Отражение призрачно заструилось и истаяло, занавешенное тучами.

Он шел вдоль ограды, смотрел в просветы балясин на дом и ель. На крыльце алели в снегу следы, на затененных перилах, тоже заваленных снегом, выделялась широкая вмятина. Он вчера всходил на крыльцо. Он сидел на перилах. Здесь, в безмолвном доме, жила летом сестра-хозяйка Нина Солдатова.

— Нина, Нина!

Куричев продышал на стекле круглую ямку и заглянул внутрь комнаты. Там ничего не осталось, кроме иссохших пчелиных сот на столе и чучела совы.

Он вышел на проселочную санную дорогу. Ездил однажды с Ниной в кумысную этой дорогой. Конь был неказистый, с мохнатыми бабками, ходок тарахтлив, Батый сидел на облучке.

Плотна дорога. Слюденист след полозьев. Звенят лыжи. Сиреневы лесные тени. В кронах сосен снегири. Сорока перелетает меж придорожных деревьев. Морозно. Величественно. Но тогда было лучше. Цветные поляны: гвоздика, иван-чай, синюха, пушица и колокольчики, колокольчики, колокольчики… С гранитных вершин скатывалось воркованье голубей. Батый то соскакивал с ходка в траву и нырял в ней, помахивая обрубком хвоста, то прыгал обратно и сидел на облучке, с веселой усталостью дышал, блестя влажными резиновыми подгубьями.

На голове Нины был белый платок, края она настолько выдвинула, что сбоку не было видно лица. В светлой сени платка колыхалась у лба черная прядь, сквозил меж ресниц ласковый блеск, в невольной улыбке покоились губы.

Она чувствовала себя счастливой. Да и как пребывать в другом настроении, едучи в ладном ходке среди леса, обволакивающего теплым настоем хвои, березовой коры, муравейников, под небом цвета индиго, в солнечном омуте которого держат путь облака.

Кумысная стояла близ родникового ручья, закрытого ветками папоротников. Неподалеку желтел гладко оструганный длинный и узкий стол. Дальше лоснились бревна коновязей, за ними высились изгороди загонов: в одном резвились жеребята, в другом, вытягивая головы поверх жердин, ржали лошади с бархатной материнской тоской.