У меня в жизни тоже было множество случаев мелких и более крупных, когда я знала и чувствовала, когда с близким мне человеком происходит что-то. А вот в Донецке, когда Миша лег на операцию, случилось странное. Мне сказали, что после четырех рентгенов выяснилось — у него бесспорно рак желудка, и я настояла на операции. Должны были делать в 10 утра. Я накануне страшно волновалась, зная, что он очень слаб; меня предупредили, насколько опасно и рискованно оперировать. Я взяла ответственность на себя и переживала, хотя и хотела верить в хороший исход. И вот проснулась утром (в день операции), и волнения нет и следа. Мама меня торопит, иди, мол, в больницу, а я не спеша оделась, позавтракала и, чувствуя какое-то странное успокоение и пугаясь его, пошла в больницу.

Больница была недалеко — квартала два всего. Я шла медленно, в странном оцепенении, всем существом желая хорошего исхода, смотрела не под ноги, а вперед, в пространство, в серое зимнее небо. Туман был, сыро. Вдруг я обнаружила, что все воздушное пространство наполнено как бы серебристыми бабочками, искрящимися и мелькающими, перемещающимися с места на место. Постепенно их делалось все больше, и, куда бы я ни посмотрела, все небо и все воздушное пространство над землей (а домики были по сторонам далеко от мостовой и маленькие) изобиловали ими. Направо возвышались корпуса больничного городка, а вокруг все пусто и блестят трепещущие крылышки. Я почувствовала легкость, какую-то невесомость и полное душевное умиротворение. Где-то далеко лежащая тревога за Мишу исчезла полностью. Так, медленно и всецело погруженная в созерцание невиданного явления, но не испытывая никакого удивления, будто так и надо, я дошла до нужного мне корпуса. Поднялась на второй этаж, но не вошла, а осталась стоять на лестнице у окна, как будто знала, что операция еще не кончилась. Стояла, с полчаса глядя в окно, где расстилался мутный туман и среди него искры, серебряные бабочки, трепетали и перемещались. Это было так чудесно, необычно, красиво и наполняло небывалой восторженной отрешенностью. Я стояла, пока не отворилась дверь и меня не окликнули по фамилии. Очевидно, догадались, что я стою тут, у черного хода к операционной, хода, которым пользуются только медработники. Я тут только ощутила тревогу, но не сильную, а как бы по обязанности, разум встряхнул меня: что же ты стоишь, созерцая, без мыслей о муже, который в опасности? И вот я заволновалась, но лениво и не сильно. Вошла. Врачи сказали, что операция окончилась и… рака не нашли. Ничего, кроме старых спаек от бывшей в лагере язвы. Спайки рассекли, положили все деформированные органы по местам. Послеоперационное положение было очень тяжелое, и врачи и сестры смотрели на Мишу как на не жильца на этом свете. Ему дали много наркоза и вывести из организма наркоз не могли, нужны были банки, а ему из-за старого туберкулеза ставить банки нельзя было. Я провела около него четверо суток. Все бежали из палаты — и больные и сестры. Я его поворачивала, поднимала, проветривала, обкладывала грелками. Одним словом — выходила. После этой операции он стал все есть и поправляться постепенно. Вот что со мной было? Незабываемое явление. Причем главное: рака не оказалось! Исчез, хотя на 4-х рентгенах была явно видна опухоль. Что это было?

Все, что связано с моим отцом, несколько необычно. Хочется об этом рассказать. Мне было полтора года, когда родители мои разошлись и мама с маленькими детьми (я и брат, старше меня тремя годами) уехала в Киев, поступила на работу и самостоятельно вырастила нас, дав трудовое суровое воспитание, за что я ей очень благодарна. Первый раз отец приехал, когда мне было года четыре. Ночью мама меня осторожно разбудила, вынесла в столовую и поставила на стул.

— Посмотри, кто приехал, узнаешь? — спросила мама. Я с трудом разлепила глаза, увидела небольшую острую бородку и знакомые добрые карие глаза, после чего мои глаза снова закрылись, я счастливо улыбнулась и протянула руки с возгласом:

— Папа!

Он целовал меня, что-то говорил, я бормотала в ответ неразборчиво плохо повинующимся языком, так и уснула на его руках. А утром папы уже не было. Я удивилась, но не скучала, так было, казалось, и быть должно. Прошли годы. Как-то, когда мне было почти девять лет, мы с братом жили у маминой приятельницы на даче под Киевом. По воскресеньям к нам приезжала мама. Она к тому времени уже вышла замуж и работала. Приехав однажды, сказала, что в Киев приехал папа, собирается устраиваться на работу, и мы теперь будем часто его видеть, а нынче вечером он приедет сюда, на дачу, чтобы повидать детей. Мало сказать, что я обрадовалась. Меня охватило какое-то страшное волнение, будто от встречи с папой зависела вся моя жизнь. Мама рассказывала, что он особенно любил меня, и я, подрастая и не видя его много лет, платила ему заочной и очень горячей любовью. Вызвалась встречать отца. Брат в это время был нездоров и лежал в постели. Мама отпустила меня с подружкой, высказав сомнение в том, что я узнаю папу, но подробный адрес сообщила и не боялась, что он не найдет дачу. Я была совершенно уверена, что узнаю отца из сотни людей. Не знаю, почему во мне возникла такая ни на чем не обоснованная уверенность.

Пришел дачный поезд. Сошли немногочисленные пассажиры; мужчины были безбородые и либо совсем старые, либо слишком молодые. Раньше мы стояли поодаль, наблюдая за выходящими из вагонов, потом забегали вдоль состава, но никого, даже отдаленно напоминающего папу, не было. Растерянная и молчаливая шла я к дому. Подруга, видя мою пугающую недетскую углубленность в себя, крепко держала меня за руку. Чтобы сократить дорогу, мы вышли на лесную просеку, по обе стороны которой стояли суровые золотистые колонны сосен. Садящееся солнце подрозовило хвою. Просека выливалась в поле, но нам нужно было свернуть вправо. Далеко впереди, на фоне алеющего неба, между темных по сторонам деревьев я увидела удаляющуюся фигуру мужчины с небольшим баулом в руке… Одинокий силуэт на фоне закатного неба… Не знаю почему, без всякой определенной мысли я вырвала у подружки руку и бросилась вперед, вдогонку за человеком. В тот момент я ни о чем не думала, только рос страх, что вот сейчас человек достигнет конца просеки и уйдет в пустоту, куда-то в свет заходящего солнца. Я бежала сколько было сил, не бежала, а летела, мчалась, но я не сопоставляла уходящего с отцом, я просто ЗНАЛА, что НУЖНО его догнать — и все! И я догнала его. Успела рассмотреть чуть сутулящуюся широкую спину, обтянутую выгоревшим на плечах рыжеватым пиджаком, а больше ничего не заметила, обогнала человека и, не глянув даже в лицо, с беззвучным криком — ПАПА — подпрыгнула и повисла у него на шее… И только когда его руки, бросив баул, сомкнулись на моей спине, я посмотрела в лицо его… Я не ошиблась, это не мог быть никто другой! Папа! Знакомые улыбчиво-грустные глаза, бородка…

Как мы пришли домой — не помню, знаю только, что часть дороги он пытался нести меня на руках, но это была непосильная ноша для слабого, голодного человека.

— Как ты меня узнала? Откуда ты взялась?

Не знаю, что я ответила, скорее всего ничего, а только плакала и смеялась, и он тоже.

А потом через три дня я же одна провожала его на вокзал. Папа почти договорился насчет работы (в Дарнице под Киевом); устроившись с работой и квартирой, он обещал приехать в Киев точно ко дню моих именин 30 сентября. В ожидании поезда он сел на пенек, поставил меня между колен; я осторожно расчесывала пальцами его волнистую каштановую бородку — в ней появилось много светлых волосков. Смотрела на его худое желтое лицо, в его незабываемые родные глаза и пыталась отогнать тяжелую тоску, сжимающую сердце.

Мы почти не говорили, папа шептал мне смешные и ласковые слова, а у меня разрывалось сердце от грусти, грусти нелепой и неоправданной, ведь впереди было лучшее, о чем я втайне всегда мечтала: папа теперь будет жить близко, и, когда устроится, я перейду к нему. Об этом не говорил никто, но я так решила и верила, что иначе быть не может.

Подошел поезд. Я не заплакала, но совсем не могла говорить. Папа вскочил уже на ходу на площадку вагона и на мой недоуменный взгляд тихо сказал: