Прошло несколько дней, и в нашем доме одновременно остановились и настенные, и мои наручные часы. Сколько ни раскачивал маятник мой старший сын, он, беззвучно помотавшись как бы в каком-то вакууме, неизменно останавливался. И тогда моя жена сказала:

— Это знак Святого Сергия. Он хочет, чтобы я шла на операцию. Я решилась — так надо.

Но как на беду в то время у нее было простудное заболевание — она была слабенькая, бледная, кашляла, и врачи сказали, что с операцией нужно подождать: как бы не разошлись швы от кашля. Она подождала три дня. Все это время приводила в порядок дом, мыла, стирала, гладила, укладывала, а накануне операции, перед тем как отправиться в больницу, подозвала меня и, показав, что где лежит, сказала:

— На всякий случай, может, и не вернусь…

Я понял: она готова либо туда, либо сюда…

Запретила мне находиться в больнице во время операции: «Зачем тебе видеть, как меня полумертвую на тележке повезут из операционной, одна тебе мука… Ты работай, как всегда. А вот лик Сергия, что Николай Константинович нам оставил, возьму с собой и над кроватью повешу».

Я действительно во время операции в больнице не был — работал. Хотя какая уж там работа!..

Утром ее прооперировали. Было часа четыре, когда доктор разрешил мне на нее взглянуть. И муку же я испытал невероятную: лежит она, бездвижная, что мертвая, только одни глаза живут; и видно — страдает, трудно ей, тяжко ей, и ничем-то я ей помочь не могу — вот что обидно! Смотрю на жену и вспоминаю, как я любил, подхватив ее на руки, переносить через лесные ручьи, да еще в середине ручья остановлюсь да поцелую… А тут ну хоть чем бы помочь!

Впоследствии я узнал, что можно чужую боль на себя переносить, если всем сердцем этого желаешь, но тогда мне это было неизвестно.

… Не знал я и того, что произошло утром перед операцией. Рассказала мне об этом жена, когда уже вернулась домой, а было вот что.

Отведена была ей отдельная комната, где она одна провела ночь. Накануне по ее просьбе вбили маленький гвоздик в стену и повесили над кроватью лик Сергия. Спала довольно хорошо и, проснувшись, увидела, как утреннее солнышко заиграло на стене. Взглянув на лик Сергия, подумала, что в ее решительный час Он вся надежда. И затем произошло то, чего она совсем не ожидала, о чем не думала и не мечтала. Раздался звук вроде жужжания, и Сергий, живой, в натуральную величину по пояс появился в пространстве над кроватью. Огненное сияние окружало его голову наподобие тех нимбов, какие пишутся на иконах, но только больше и краше несказанно… И от этого охватывающего голову сияния один за другим стали отделяться огненные круги, которые, спускаясь на грудь моей жены, входили, проникали в ее тело, наполняя всю ее приятным теплом и силой… Сила нарастала в ней мощной волной вместе с младенческой радостью бытия — с такой радостью, что спазмой захватывает гортань…

Так же внезапно, как началось, видение исчезло, и вместе с ним прекратился странный жужжащий звук. Сколько времени оно длилось, сказать она не могла. Сильная, окрепшая и счастливая она лежала, стараясь закрепить все происшедшее в памяти, чтобы потом уже не задавать себе трусливого вопроса, за которым прячется ограниченная мысль: «Не сон ли это?»

— Ну, как вы себя чувствуете? — спросила тихо вошедшая медсестра. — О, как вы порозовели и хорошо выглядите, а вчера были совсем бледная. Ну, давайте пойдем в операционную.

Никаких осложнений после операции не возникло. По истечении трех суток врач сказал, что уже можно не волноваться за больную. Я и мой старший сын, счастливые, вернулись из больницы домой, и тогда сын подошел к настенным часам:

— А ну-ка я толкну опять маятник, может быть, теперь-то они пойдут.

Он толкнул, и часы пошли…

Ваш ум сейчас напряженно искал в моем рассказе лазейку, куда бы можно подсунуть какое-нибудь, хотя бы самое нелепое, никого не убеждающее объяснение случившемуся с моей женой, и вам показалось, что вы это объяснение нашли — галлюцинация! Женщина — истеричка, экзальтированная особа, выросшая в затхлой среде дореволюционного мещанства. Набожные родители напичкали ее с детства россказнями о святых… Такие любят церковные службы и заказывают попам длинные молебны… Они не то что святых — хвостатых бесов увидят…

Должен сказать, что вы ошиблись: моя жена была дочерью отважного, веселого и, как в Сибири говорят, «фартового» золотоискателя, работавшего в Амурской тайге и рано погибшего от пули завистника. Посещение церкви в его глазах было унаследованным от прошлых поколений тяглом, повинностью, и, когда рождались дети или кто-то умирал, хочешь не хочешь приходилось туда идти. А душевный восторг, какого ни один храм не мог ему дать, он испытывал, когда в начале очередного похода с горного перевала перед ним открывались сизо-зеленые таежные дали, где должен был скрываться тот безымянный ключик, тот распадок, где притаившееся золото ожидало его лопаты и кайла… И он шел к этому золоту не ради его самого, а ради возможности лихо тратить его, чтобы видеть кругом радостные лица, чтоб все пело и плясало. Говорят, он любил собирать ребятишек с целого городского квартала, чтоб одарить их сластями:

— Ешьте, малыши! Вырастите — вместе в тайгу пойдем!

Дочь унаследовала тот же отважный и веселый нрав отца и, кроме того, была горда внутренней гордостью сознания своего человеческого достоинства: в детстве она считала унизительным целовать руку священника, к которому ее подводили для благословения. В гимназии по «закону божьему» получала двойки, что создавало особое затруднение при переводе ее в следующий класс. Как на нее, так и на меня, длинные молитвы и постные лица нагоняли смертельную скуку. Всякая обрядность была нам противна, как и всякое поклонение, а дерзновенность мысли привлекала…

Медно-ревущим колоколом прозвучала для нас эволюционная формула древнего Востока: «Нет бога, который ранее не был бы человеком», и эхом вторили ему слова оболганного Иисуса: «Вы есть боги». И это не мешало нам быть верными друг другу. Это не мешало нам любить людей, человечество и помогало идти по этому великому пути, куда нас позвал Рерих, потому что идти по нему могут лишь свободные от религиозных и других предрассудков люди, начертавшие на своем щите: «Дерзновение, труд, творчество, общее благо, прекрасное». Путь этих идущих не лежит через храмы всех старых богов, так как они знают лишь одного бога, пребывающего в них самих, ибо «Его творение есть Он сам».

И удивительно ли, что на этом пути перед ними начинает открываться таинственный, окружающий нас со всех сторон невидимый мир? Как оброненное перо сказочной Жар-птицы вспыхивают перед ними серебристые, лиловые и золотистые звезды, доносятся звуки оборванной нездешней мелодии… Доносятся и затихают, оставив томительную тоску по тому дню, когда ухо откроется для торжественной звездной симфонии, когда зазвучит музыка сфер, после которой «прежняя песня — как шум колеса…»

Друг, я кончил; можете идти, если не захотите остаться.

В Индии их иногда называют гандхарвами или небесными музыкантами, а у нас — «русалочье пение». Знаю только два случая. Первый рассказал мне полковник Г. М. К., второй — человек, с которым я встретился у полярного круга и имя которого улетучилось из моей памяти.

Было темно, но не хотелось включать свет. Ветер налетал жестокими порывами и прижимал косые потоки дождя к оконным стеклам; слышно было, как внизу глухо шумела вода в бочке, поставленной под сточную трубу. Покинутый всеми дачниками одинокий дом среди виноградников казался мрачным, сиротливым и гулким… Жена где-то возилась внизу, на первом этаже, а он, временный хозяин этого дома, забрался сюда, наверх, в пустую комнату, чтобы посидеть, побыть одному… Тут можно было сесть на корабль собственной мысли, оттолкнуться от серого берега обыденщины, оставить все заботы, которые словно назойливые собаченки, скребущиеся в дверь, целый день не давали ему покоя, — и плыть, плыть, куда мысль сама понесет…