— Кули и песе — одна армия! — промелькнуло у меня в голове, — баржовый за моей спиной предательски удлинил канат — нечего и думать перепрыгнуть!..

Но мне и в голову не приходило прекратить борьбу. Перед лицом наглого, издевательского грабежа и предательства во мне что-то произошло: я ощутил в себе огромное давление и силу, требующую действия! действия!

… Не бешенство ярости, а несокрушимая решимость, которую уже нельзя ни изменить, ни удержать — она окрылилась динамикой пушечного снаряда…

Молча я зацепил заднюю баржу багром и стал ее на ходу подтягивать ближе… Я ни о чем не думал: если бы в этот момент кто-то сказал мне, что это безумие — пытаться притянуть к себе баржу против течения, когда ее тащит быстроходный катер, — я, по всей вероятности, согласился бы с ним, и это оказалось бы мне не по силам, но тут туго натянутый буксирный канат повис, а баржа приближалась… ближе, ближе — вот уже нас разделяет только один шаг…

И тут меня обожгла мысль: «Прежде чем прыгнуть, придется отцепить багор, в этот миг баржа отойдет назад по течению… Нет! — я почти крикнул. — Не должно быть этого! Не должно!»

Я решительно отцепил багор и прежде чем прыгнуть, увидел, что она и не думает отходить… Больше того — она словно сама гналась за катером…

Я перепрыгнул и с багром в руках устремился вперед. Как и в первый раз, грабители отцепились мгновенно, как только увидели меня на барже с багром в руках, и быстро понеслись куда-то в сторону. После огромного напряжения реакция наступила сразу. Я как-то обмяк и уселся на корме, где лежали мой узелок с остатками хлеба и жестяная кружечка.

Настал момент, когда другой, будь он на моем месте, стал бы задавать себе вопросы: откуда взялась сила, чтобы притянуть баржу на быстром ходу против течения? И почему она, будучи отпущенной, сама, как собачка за зайцем, бежала за другой баржей?

Мне не было надобности задавать эти вопросы: уже ряд лет я изучал Агни Йогу и феномены психической энергии человека теоретически были мне знакомы. Но между теорией и применением этой огненной энергии на практике стояла стена моего несовершенства — предмет вечной борьбы… И поскольку мне удавалось хоть что-то плохое во мне преобразить в хорошее или отделаться от какой-либо дурной привычки, моя психическая энергия проявлялась в необычайных знаках, как бы сигнализировала мне, что иду правильно, что далее не то еще будет, что за обманчивой прозаической маской очевидности таятся неслыханные возможности.

И великая радость начала заливать меня: все, что сейчас произошло со мною, было новым путевым знаком — сильным, убедительным и потому зовущим…

И точно беззвучный голос внутри меня заговорил:

— В тленных руках ты держал страшную силу духа, который есть ты сам. Ты мог бы обрушить ее на что угодно, если бы этого захотело твое сердце; заметь — сердце, не рассудок. Не нарочито выдуманное желание, но сердечный приказ. Я, дух твой, говорю твоему лукавому уму и утверждаю — в сердце ключи!.. И когда ум и сердце будут одно, ключ будет в твоих руках…

Уже засиял предо мною огнями Банд со сплошными потоками автомобилей. Разносчики съестного азартно торговались с кули на берегу. Мелькали вскидываемые руки, рев голосов висел над всем этим людом, но по мне все это скользило как карандаш по стеклу: мышление мое было заполнено другими образами — людьми, сознательно или неосознанно схватившими вместо своего оружие богов…

Мать, выносящая дитя из самого пекла пожара и — даже не опаленная. Болгарские «нистинерки», в экстазе с пением топчущие босыми ногами раскаленные уголья без признаков малейшего вреда, фигура бородатого отшельника, сидящего на воде. Кто-то летающий в присутствии зрителей и фотографа — снимки я сам видел в серьезном английском журнале…

И ожили, и закружились, дивно засверкав в моей памяти, слова Назаретского Пророка Иисуса: «Не написано ли в законе вашем: «Я сказал — вы боги…».

В станице Вознесенка[14] Сибирского казачьего войска в мое время, когда я там детство свое проводила, жила небогатая казачья семья, которая почти вся перемерла, и остался только один единственный молодой казак, которому надо было поступить на военную службу.

Хозяйства, скотины у него к этому времени уже никакой не осталось, кроме боевого коня. Свою пустую хату он оставил на попечение дяди и уехал на военную службу. В то время сибирских казаков большею частью направляли нести службу на китайскую границу, а там контрабанда шла, станичники контрабандистов ловили, и была им изрядная польза от этого — со службы с деньгами возвращались.

И нашего казака туда направили. И где казаки стояли, стали туда торговки приходить — которая с пирогами, которая с молоком, кто с чем. Казаки при деньгах — раскупают. И появилась между этими торговками девка, которая сильно нашему казаку приглянулась. Он к ней — она к нему, толкуют — надо жениться. Но начальство казаку жениться не разрешает. Какого тебя взяли со станицы, такого, говорят, мы должны тебя и обратно доставить, а там что хошь, то и делай — воля твоя. Но разрешили ему девушку по окончании срока службы везти с собою в станицу.

А в станице в то время нравы строгие были — невенчанную жену за жену не признавали и нигде не принимали. Поэтому, когда срок службы подошел к концу, казак и написал своему дяде — так и так, мол, еду с невенчанной женой; прошу хату мою подготовить и священника позвать, чтоб нам, скажем, сегодня вечером приехать и на утро сразу повенчаться.

Дядя все это устроил да и на свадьбу молодым всего наготовил. Как только молодых повенчали, гости, все станичники зажиточные, начали на свадьбе молодых подарками наделять, чтоб было с чего хозяйство завести: кто корову дал, кто овцу, кто пару поросят, кто мешки с зерном, — живите, молодые, не тужите!..

И зажили — казак поле пашет, жена — по хозяйству. И повалила им удача: опоросится свинья — тридцать поросят принесет; у коровы — четыре теленка; кобыла двумя жеребятами жеребилась, курицы несут яйца — не счесть; молока, масла — полно.

Но только частенько случаться стало, что та или другая баба в станице пойдет утром свою корову подоить, а молока нет — выдоено. Потом стала в станице появляться невиданная свинья; откуда ни возьмись, появляется в хате и с нахальным хрюканьем лезет к хозяйке, хватает, теребит край подола.

— Откуда ты, хавроньюшка? — говорят хозяйки. — Иди, откуда пришла! — отмахиваются от нее, но не ругают, потому что как только заругаешь — набросится, истреплет…

А потом стала белая лошадь появляться. Идут парни с гармоникой, с девками по улице, и тут лошадь выскочит — красивая лошадь: грива, хвост волнами ходят, глазами точно огонь мечет, ноздри раздувает да под гармонику вся так и изгибается, ногами приплясывает, приседает… И никто не знает, чья, откуда…

А потом стала по вечерам показываться около кладбища белая фигура. Народ от нее убегал. Бывали случаи, что она гонялась за отдельными прохожими. Решили, что это местный казак, который весной безвременно погиб (от водки сгорел, обпился). А лето выдалось засушливое, хлеба стали погибать, и народ стал поговаривать, что засуха оттого, что человек от водки сгорел, и надо теперь его могиле поливание сделать, тогда дождь пойдет.

И сделали. Ночью это делается. На его могилу вылито было воды сорок ведер, сорок четвертей, сорок бутылок, сорок полбутылок, сорок шкаликов, сорок полшкаликов и сорок наперстков. И как кончили поливать и пошли с кладбища домой, дождик и стал накрапывать, но мало. Тогда еще на второй день молебен от засухи в поле отслужили, и уже пошел дождь по-настоящему.

Но потом странная свинья, которая одно время как будто прекратила свои похождения, стала появляться опять и была назойливее прежнего. К этому времени в станицу приехал какой-то из высших атаманов, который вызывал к себе казачьих подростков и наделял их участками земли по тогдашнему заведению. Остановился он у казака, у которого было семь дочерей и ни одного сына. Сопровождал приезжего атамана драбант (так называли тогда денщиков).