— Надо бы умыться с дороги. Мыло у тебя имеется?

— Не употребляю, — сказал он с той категоричностью, с какой праведный кержак ответил бы на предложение распить с ним бутылку саперави. — Кузьмич иногда пользуется, да не знаю, куда его обмылок делся. Мойся так, привыкай к лесной жизни.

Теперь, помимо свидетельских показаний (или Лисицу следовало считать не свидетельницей, а потерпевшей?), мы имели и признание самого обвиняемого.

Левка разогрел на примусе «пищу богов», и мы сели за стол, сбитый из досок, на одной из которых можно было без особого труда прочесть: «Верх. Не кантовать». Видно, Кузьмич был так же чужд условностей, как и его жилец. Настолько, что даже не счел нужным прибить эту доску надписью книзу.

Я решил сразу «завести» Левку:

— Живем, значит, под лозунгом: «Назад к питекантропу»?

— Мне думается, — спокойно возразил он, — что способность самостоятельно мыслить и не поддаваться общепринятым заблуждениям как раз и должна отличать современного человека от его доисторических предков. У тех стадность была не немощью души, а неизбежной стадией развития.

— Мне думается, что общепризнанность какого-либо положения отнюдь не доказывает его ошибочности. И наоборот: вполне самостоятельное мнение ничем не гарантировано от того, чтобы оказаться заблуждением.

— В принципе согласен. Но мы ведь не об общих принципах говорим, а о такой конкретной штуковине, как мыло. Известно ли тебе, что мыловарение в сколько-нибудь серьезных масштабах существует только с прошлого века? Только с тех пор, как научились добывать дешевую соду. И Аристотель, и, скажем, блистательный Цезарь, и даже Вольтер и Свифт не пользовались этой скользкой вещицей, дающей обильную пену. А ты вон куда загнул — к питекантропам! Надеюсь, я не подорву твоего уважения к Шекспиру и восхищения перед прекрасной дамой его сонетов, если скажу о них то же, что о Свифте. И Данте с его Беатриче, и Петрарка с его Лаурой тоже, представь себе, не знали мыла. Как видишь, можно быть культурнейшим человеком, не пользуясь этой штуковиной. И можно, регулярно ею пользуясь, оставаться в прискорбной близости к питекантропам. Если Аристотель не употреблял…

— Не этим, брат, прославились Аристотель и Цезарь.

— Конечно, не этим.

— И у Вольтера, и у Свифта есть кое-что, более достойное подражания.

— Золотые слова! За них я премирую тебя добавочной порцией. Давай тарелку. Самое приятное в твоих словах — то, что ни одно из них не противоречит моим.

— Спасибо… Хорошо, пусть только с прошлого века. Но, значит, была в нем нужда, потребность, если оно стало таким популярным.

— Умело организованное парфюмерными фирмами предложение породило спрос, моду, популярность. Мода не так уж своенравна, как принято думать. Чаще всего это инъекция, допинговая инъекция, призванная подстегнуть бегуна, имя которому — покупатель.

— Но моды проходят.

— Если не переходят в привычку. Если не включаются в джентльменский набор, не становятся признаком, якобы обязательным для цивилизованного человека… Ты говоришь — «нужда, потребность». Но вот на наших глазах — извини мне этот нечаянный каламбур — что-то странное начинает твориться на глазах многих представительниц пола, именумого прекрасным. Какие-то черные хвостики, завитушки протягиваются от глаз к вискам, какие-то толстые черные или синие полосы появляются на верхних веках… Как видишь, некоторые вещи становятся популярными отнюдь не будучи продиктованы действительными потребностями. И лицо, измазанное черной краской для ресниц, красной краской для губ и всякой прочей химией, общепринятое мнение почему-то грязным не считает. А по мне…

— Э, нет, не жулить! Не передергивать! Речь у нас шла не о косметике, а скорее о гигиене. Но раз уж ты заговорил о лицах, измазанных краской, то сводить это к одним лишь новомодным увлечениям просто-напросто антиисторично. Не знаю, как насчет мыла, оно, может, вошло в обиход сравнительно недавно… Впрочем, были у него, наверно, какие-нибудь предшественники. Вроде глины кил, например… Но раскрашивание лиц — явление, имеющее, как известно, древнейшую традицию. Еще в каменном веке…

— Вот и договорились. Начал ты с упрека: дескать, я тяну назад. А дошел до того, что взываешь к традициям, идущим от каменного века.

— Да вовсе я к ним не взываю, что ты мелешь! Но давай ставить точки над «и». Что именно ты называешь заблуждением? Стремление к чистоте? Одно из самых естественных стремлений! Оно свойственно даже животным!

— Знаем, знаем: «Все с уважением относятся к коту за то, что кот соблюдает чистоту». Человек пошутил, а вы и уши развесили. Это же типичный антропоцентризм! Приписываете животному и собственные достоинства и собственные недостатки. Есть у Кузьмича кот, Мошкой звать. Полное имя — Мошенник. Сейчас где-то по лесу шляется. Кинь ему рыбку на этот грязный пол — не побрезгает, съест и вторую попросит. А с третьей еще и поиграет, еще больше ее по полу извозит. И мышей тоже ест без предварительной санобработки, как всякий порядочный кот. А что моется да чешется, так на это у него свои причины: во-первых, блох надо вычесать, во-вторых — чтоб шерсть не свалялась, а то зимой греть не будет. Это тебе не чистоплюй какой-нибудь, его реальные вещи заботят, а не какая-то абстрактная чистота. Это тебе не тетка моя, которая, помню, каждую конфетку брала щипчиками и под самоварным краном ошпаривала. Мне не то что есть — притронуться к этой конфете было противно, а мама восхищалась тетиной чистоплотностью. Нет уж, Мошка этого делать не стал бы! И если он свое дерьмо зарывает, то делает это не по предписаниям санэпидстанции, а по закону леса: «Не оставляй следов своих!» А послушал бы ты Кузьмича! «Грязь — не сало: высохла — отстала». Это одна из его любимых поговорок. Или вот еще: «От грязного не околеешь, на чистом не раздобреешь».

— Я вижу — вы с ним спелись. Полное сродство душ. И вообще, Левка, то, до чего ты доходишь в своем благородном стремлении к естественности и простоте, — это вульгарнейший, опошленный до предела руссоизм!

Словом, как будто и не прошло трех лет, завязался один из тех бесконечных споров, которые мы с ним вели начиная с восьмого класса. И, стараясь завести Левку, я, кажется, сам завелся. Во всяком случае, временами я совсем забывал о цели своего приезда.

Левка убрал со стола тарелки, поставил кружки. Слазил в подпол и, вернувшись оттуда с кувшином молока, налил мне, себе и в мисочку, стоявшую у печи, — для реалиста Мошки. Проделав это все в полном молчании, он сел за стол и сказал:

— Нет, не руссоизм. Это нечто иное. Руссо жил во времена, когда главным врагом человеческого здоровья был болезнетворный микроб. Тогда моя гипотеза попросту не могла бы возникнуть.

Его «гипотеза»! Вот оно в чем дело. Теперь я уже был уверен, что докопаюсь до сути. Теперь-то он выговорится.

— Знаешь, — продолжал Левка, — я, пока лазил за молоком, сообразил, что отчасти ты прав. Относительно прошлого века…

— Тебе надо почаще лазить за молоком.

— Не мельтеши, я говорю серьезно. В прошлом веке человечество действительно нуждалось в резком повышении гигиенического уровня жизни. «Чистота — залог здоровья» — это было тогда непреложной истиной, и, когда фюреру микробов доложили, что люди доперли до этого, он, наверно, понял, что его ставка бита. Но сейчас… Не знаю, как тебе все это объяснить… Один весьма неглупый человек писал приблизительно следующее: по мере того как мы осознаем, что нашим врагом номер один является уже не столько микроб, сколько вирус, мы начинаем понимать и то, как устарели наши представления об асептике и антисептике, более того — о гигиене в целом. Война с новым противником требует новой стратегии, вот почему я полагаю, что мы стоим на пороге создания принципиально новой гигиены.

— Дарлингтон, — сказал я. — Книга «Третий мир», глава «Враг номер один».

Я был достойно вознагражден: глаза Левки стали совершенно круглыми от удивления.

— Ты читал Дарлингтона? В оригинале? «Третий мир» у нас, по-моему, не переведен…