Я простился, сказав, что буду очень рад возможности ознакомиться с рукописью.

Внизу, у выхода, я чуть не столкнулся с высокой женщиной в черном. Ей было, наверно, лет шестьдесят, но сказать, что на лице ее «угадывались следы прежней красоты», я не решился бы: оно все еще было красивым.

Женщина внимательно поглядела на меня и протянула руку:

— Лючия Родригес.

Я представился.

— Прошу вас, — сказала она, открывая дверь в гостиную и проходя вперед. — Вы были у отца?

— Да.

— Вы знаете, что он болен?

— Нет, сеньора, я этого не знал. Напротив, мне показалось, что для своих лет он выглядит прекрасно. Если бы не паралич ног…

— Я говорю не о ногах…

«Да, к сожалению, и она не принадлежит к числу моих единомышленников», — сразу вспомнилась мне печальная фраза старика.

Лючия Родригес вздохнула, опустилась на тахту и жестом пригласила меня сесть в стоявшее рядом кресло.

— Сеньора, — сказал я, — гений вашего отца трудно мерить общими мерками. Я полагаю, что он неправ. Но даже его ошибки не менее удивительны, чем его прозрения. И если он увлечен своей гипотезой, — разве можно ставить в вину ученому такую увлеченность? Во всяком случае ум его смел и ясен.

— О, если бы это было так! Мне горько, сеньор, разубеждать вас в этом. Но это мой долг. С тех пор как отцом овладела эта ужасная идея, его разум померк. А может, наоборот: может, потому и родилась эта идея, что разум его уже ослабевал. Не знаю. Ему пришлось тогда оставить свой институт, он рассорился с друзьями. А в последние годы отец стал совсем невыносим. Ему все кажется, что кто-то украдет его идею, воспользуется его расчетами. Одного за другим он уволил своего секретаря, садовника, шофера. Потом мы остались и без медсестры, без горничной и кухарки. Все эти обязанности лежат теперь на мне. Я удивлена, что он согласился принять вас.

— Ваш отец, сеньора, был очень любезен. Более того, он проявил ко мне доверие, которого я ничем не успел заслужить.

Вдруг я увидел, что она не слушает меня. Она свела брови тем же быстрым, характерным движением, каким делал это её отец. Предостерегающе подняла палец.

— Сейчас он спустится сюда. Слышите? Он едет к лифту.

Вначале я ничего не расслышал, но через секунду действительно донеслось какое-то пощелкивание, скрип. Видимо, коляска въезжала в лифт.

— Скорее, — шептала Лючия. — Сюда, в эту комнату, это мой заповедник. Здесь слишком узкий проход, он не может сюда заехать. И садитесь в тот угол, поглубже.

— Лючия! — послышалось еще до того, как старик вкатился на своем кресле в гостиную. — Он ушел? Лючия, ты видела этого человека?

— Да, папа. Чем ты встревожен? Мы встретились с ним в дверях.

— Он не мог уйти, я все время смотрел в окно. Я бы видел.

— Наверно, он прошел под магнолиями. Через северную калитку.

— Какого же дьявола ты держишь ее открытой? Я давно приказал запереть ее!

— Мне часто приходится пользоваться ею. Не ходить же кругом, когда мне нужно на рынок.

— Можешь носить с собой ключ. Иначе я потребую, чтобы эту калитку совсем забили! Наглухо! Замуровали!

— Ею пользуются и почтальон, и зеленщик.

— Что ты морочишь мне голову зеленщиком? Человек, который был сейчас у меня… О господи, что же делать? Догони его! Позвони ему в отель!

— Он еще не мог дойти. Я позвоню, папа, не волнуйся. Что случилось?

— Господи, она еще спрашивает! Ты оставляешь меня одного на целый день — беспомощного, беззащитного… Он выпытал у меня все, он обобрал меня, как ночной разбойник! Самое ужасное, что я никак не могу вспомнить, смотрел ли он мои схемы и расчеты. А? Надо обязательно выяснить это! Он делал вид, будто ничего не записывает, но у него, конечно, был потайной магнитофон. Проклятие! Святая Мария, смилуйся надо мной! Смилуйся над нищим, ограбленным стариком! Я ничего не могу вспомнить, ничего! Наверно, он подсыпал мне в воду какой-нибудь дряни! Что же ты стоишь как истукан, Лючия? Звони, немедленно звони ему в отель! Неужели ты ничем не поможешь своему несчастному отцу?!

Он кричал по-испански, я понимал далеко не все. Жалобы сменялись проклятиями, проклятия — мольбами, мольбы — вульгарной бранью.

— Вот, папа, — послышался ровный голос Лючии, — прими хибернал. Я уложу тебя в постель и сразу же позвоню этому человеку.

— Да, да. Дай мне скорей хибернал, иначе я сойду с ума. И обязательно позвони. Или съезди к нему. Надо договориться с ним, ты сумеешь…

Разумеется, я больше не посещал виллы Родригесов. Я ограничился коротким письмом, в котором как-то объяснял свой срочный отъезд и исподволь пытался успокоить старика. В тот же вечер я улетел из Сан-Хосе.

Доклад был на редкость скучным, и, проглядев повестку дня, я решил, что все вечернее заседание будет ничуть не веселее. Я стал собирать в портфель свои бумаги. Лучше поброжу по Кеймбриджу, напишу домой письмо…

В это время кто-то притронулся сзади к моему плечу и передал записку:

«Если Вы не собираетесь улизнуть, дорогой сэр, значит я ничего не смыслю в психологии. Естественная реакция на доклад нашего многоуважаемого коллеги… Чем заняты Вы в пятницу утром, с 10 до 12? В моей лаборатории будет проведен в эти часы очередной эксперимент, который, надеюсь, заинтересует Вас.

Э. Кэпл».

Я оглянулся, — столик профессора Кэпла был позади моего. Профессор подмигнул мне, широко улыбаясь. Я поклонился в знак согласия.

Не знаю, чем я заслужил это приглашение. Возможно, тем, что накануне, когда профессор Кэпл сошел с кафедры и, провожаемый аплодисментами, проходил мимо меня, я сказал ему несколько любезных слов по поводу его выступления.

Так или иначе, я был рад возможности посетить лабораторию профессора Кэпла, познакомиться с методикой его экспериментов. Я застегнул портфель, посмотрел на часы и вышел, придав своему лицу такое выражение, будто тороплюсь на совещание, коему надлежит решить судьбу целого народа. Благо столик мой стоял всего в нескольких шагах от выхода. Впрочем, три или четыре человека покинули зал еще раньше, нимало не задумываясь над тем, далеко ли от дверей находятся их столики, и сохраняя на лицах самое беззаботное выражение.

В пятницу утром такси доставило меня на Гарвард-стрит, к ультрасовременному зданию Института экспериментальной психологии. «Шеф ждет вас в своей лаборатории», — сказала девушка, встретившая меня в вестибюле. Она любезно открыла передо мной дверь лифта, и через минуту я переступил порог лаборатории профессора Кэпла, находившейся на двенадцатом этаже.

Это была большая белая комната без единого окна, но ярко освещенная искусно скрытым источником света. Впрочем, сначала я принял за плотно зашторенные снаружи окна телевизионные экраны, жемчужно поблескивавшие на одной из стен. Их было десять, этих квадратных экранов, расположенных в один ряд метрах в трех от пола. Посреди комнаты стояли рядом два стола, между ними — маленький столик с какой-то аппаратурой. Когда я вошел, за столами, лицом к экранам, сидели мистер Кэпл и грузный мужчина лет пятидесяти, оказавшийся помощником шефа.

— Профессор Раницки, — представил его Кэпл. — Мой друг и ближайший сотрудник. На сегодня он уступает вам свое место.

— А вы, мистер Раницки?.. — спросил я.

— Не беспокойтесь. Сегодня я беру на себя функции лаборанта.

И опустившись в кресло перед маленьким столиком, он стал проверять аппаратуру.

— До начала осталось всего несколько минут, — сказал Кэпл, когда я сел за стол его помощника. — Я постараюсь ввести вас пока что в курс дела. Эксперимент будет проводиться одновременно в десяти камерах, на этих экранах мы увидим все, что там произойдет. Нечто вроде десяти небольших фильмов на один сюжет.

— Отнюдь не комедийный, — вставил Раницки, не поднимая головы от приборов.

— Как сказать, Фрэнк, — улыбнулся Кэпл, — как сказать! Любой сюжет можно разработать по-разному. А мы не знаем заранее, как разыграют его сегодня наши актеры. Но в общем-то Фрэнк прав, сюжет не из веселых. Если бы я был не психологом, а продюсером, я назвал бы такой фильм — «Покинутая». Или несколько энергичнее — «Разрыв». У нас же сюжет эксперимента формулируется так: «Он приходит, сообщает ей о том, что навсегда покидает ее, и уходит». Тема исследования связана с некоторыми аспектами психофизиологической проблематики, с изучением сравнимых реакций у представителей различных типов нервной системы. Именно в интересах сравнимости мы избрали одинаковую для всех и в то же время такую… м-м… такую критическую ситуацию.