— Бросил, — ответил Бузина, старший горновой. — Давно уже не пьет. С самой зимы, с Нового года.

Он взял щепоть соли и присолил свое пиво. Оно запенилось. Выпив, Бузина продолжал:

— Под Новый год он со своей старухой у нас был. Ночью пошли мы с ним прогуляться. Поллитровку с собой захватили. И — чего спьяну не придумаешь! — решили Тезку напоить. Напоили. Он тогда сарай свой разнес, у Трофимовых ставню оборвал, яблоню сломал. Мы ему, конечно, в этих делах помогали по мере сил. Погуляли, одним словом, даже сказать стыдно. Ну, Трофимовым-то мы, конечно, возместили, да от стыда деньгами не откупишься. С тех пор Михаил Андреевич хмельного в рот не берет.

Потом поговорили о новом директоре. Сравнивали с прежним. Ермаков сказал:

— Тот по случаю реконструкции давно бы уже банкет закатил. А этот денег на ветер не бросает. Хотя, видно, парень веселый.

В ресторане было уже полно. Слышен был громкий смех, звон кружек. За соседним столиком кто-то, очевидно проигравший спор, кричал петухом. Там сидели молодые доменщики. Среди них был Ваня Демин.

— Здравствуй, Ваня! — крикнул ему Ермаков. — Ну как, справляешься?

— Справляется, — ответил за своего подручного Бузина. — Парень смелый, хорошим горновым будет.

Ваня сконфуженно пробормотал что-то. Бузина перегнулся через столик и закричал:

— Смотри, Ваня, старайся. Это тебе не тачку катать. Я пять лет каталем работал. Да еще три дня на последние деньги мастера поил, чтобы в горновые перевел. А ты года не проработал и — уже! Смотри мне, медвежий бригадир! Ты которого Демина сын? Почтальона?

— Не, то мой дядя. Отец на мартене работает.

— Стало быть, Дементия, — сказал Бузина. — Значит, за нового горнового, Ивана Дементьевича Демина!

Все легонько стукнули кружками о столик и начали пить. В это время на пороге появился Михаил Андреевич. Вечер был теплый, и дверь на площадь была открыта настежь. Бузина первым заметил мастера и, отставив кружку, поднялся ему навстречу.

Михаил Андреевич отыскал глазами друзей и стал пробираться к ним. Тогда его увидели все. Увидели, что он без фуражки, что его седые волосы растрепаны, что пиджак порван.

Ермаков пододвинул ему стул, Бузина налил пива. Михаил Андреевич выпил залпом и сказал:

— Тезка ушел.

Боясь, что его не поймут, он повторил:

— Ушел от нас Тезка,

Все оставили свои места и обступили угловой столик. Михаил Андреевич тихо продолжал:

— Затосковал он с тех пор, как домну пустили. Домну-то пустили, а он без дела остался. Четыре дня под наклонным мостом сидел.

— Как насчет кормежки было? — спросил Ермаков.

— Не в ней дело. Кормежку восстановили. Фрося Тезке больше прежнего отваливала. Только не мог он себя понять без работы. Я его возле самого леса догнал. Прошу, уговариваю, а он все дальше идет. Я лег перед ним, он обходит. Я опять вперед забежал, опять лег. Он через меня переступает. Тогда я его за заднюю лапу схватил. Тезка как заворчит! «Ну, — думаю, — сейчас убьет…»

— Ну?

— Ушел. Я лапу-то не отпускал, так он меня метров пять по земле волок.

— Может, еще вернется, — сказал Ермаков. — Ведь не первый раз он уходит.

— Нет, теперь не вернется. Уж я знаю. Не мог он себя понять без работы, — повторил Михаил Андреевич.

Бузина пододвинул друзьям отставленные кружки и сказал:

— Ну что ж, Михаил Андреевич… Может, просто время ему пришло уходить от нас… Проживет и в лесу… Выпьем, что ли, за Тезку.

Все снова стукнули кружками о столик и допили пиво.

Мыло, даже разрезанное пополам, все равно не умещалось в маленьких, еще неуклюжих руках, то и дело выскальзывало и падало в умывальник. Тогда Сынок поспешно оглядывался на отца. Илько водил глазами по своим бумагам, делая вид, будто ничего не замечает, и Сынок начинал вылавливать мыло. Справиться с этим было нелегко, потому что оно было большим и скользким, и еще потому, что он смотрел на отца, а не на умывальник.

Илько видел все это краем глаза, хоть и делал вид, будто занимается своими бумагами. Он знал, что все равно не сможет взяться за работу, пока Сынок не уснет. Но было условлено, что Сынок «все делает сам». Илько не хотел нарушать этого условия.

В детстве Илько терпеть не мог умываться и сейчас считал, что это свойственно всем детям. Поэтому, наблюдая, как добросовестно намыливается Сынок, Илько всегда проникался к нему жалостью, смешанной с уважением.

Мыло снова выскользнуло, но на этот раз не в умывальник, а на пол. Сынок сконфуженно покачал головой, пополз под стол за мылом и снова вымазался.

Умывшись наконец, он взобрался на кровать и стал раздеваться. Теперь его не было видно, потому что Илько сидел спиной к кровати. Раздеваться тоже полагалось самостоятельно, Илько должен был только расстегнуть сзади лифчик. Но до этого было еще далеко: в данную минуту, судя по доносившемуся с кровати усердному сопенью, Сынок расшнуровывал ботинки. Это занимало обычно не меньше пяти минут. Потом чулки…

Илько перечитал исписанные прошлой ночью страницы и продолжал:

«Предлагая перевести на кокс наши старые древесноугольные печи, инженер Тараш допускает очень серьезную ошибку. Он обнаруживает непонимание всего многообразия путей развития современной металлургии…»

— Папа!

— Сейчас, Сынок, сейчас…

«Он забывает, что уфалейские, белорецкие, староусинские домны, презрительно именуемые им «самоварчиками», работают теперь совсем не так, как двести лет назад».

Илько отыскал среди бумаг декадную сводку выплавки и подчеркнул несколько цифр в графе «малая металлургия». Потом он встал, снял с полки «Историю доменного производства» и, возвращаясь к столу, увидел, что Сынок уже спит. Стало стыдно, что Сынок заснул, не дождавшись его, поверх одеяла, почти голый. Только лифчик был застегнут сзади на обе пуговицы. Илько подошел к кровати и стал тихонько расстегивать лифчик.

В это время позвонили из цеха. Позвонил Клюев, сменный инженер. Он сказал, что на имя Илько получена телеграмма.

— Прочитай, — попросил Илько.

Она запечатана.

— Распечатай.

— Сейчас. Тут только два слова: «Поздравляю. Стася».

— «Поздравляю. Стася»?

— Да.

— А… Спасибо, Клюев.

— Пожалуйста.

— Погляди, когда послана?

— Минутку. Сегодня утром, в одиннадцать тридцать. Темпики! А с чем она тебя поздравляет?

— Понимаешь, Клюев, сегодня, оказывается, день рождения Сынка.

— Понимаю. Какого же черта ты молчал?

— Я, понимаешь, сам забыл. Совершенно выпустил из виду.

— Эх ты, папаша!

— Ну ладно, ладно. Что нового на печах?

— На печах все в порядке. Даем шестую плавку. Ты сколько сегодня дал?

— Четырнадцать.

— Что ж, у меня еще полсмены впереди.

Илько повесил трубку. Он действительно совсем забыл, что сегодня день рождения Сынка. Еще вчера помнил, а сегодня, как назло, забыл. Так всегда бывало: Стася помнила, а он почему-то забывал о таких вещах. Теперь уж ничего не поделаешь: не будить же Сынка только для того, чтобы поздравить!

Илько решил написать жене. Он отложил в сторону незаконченную статью и начал:

«Стаська, родная!

Ты, наверно, догадываешься, что мы с Сынком совсем забыли про день рождения. Если бы не твоя телеграмма, я и не вспомнил бы. Никаких подарков ему не купил и взял его из детсада только в десятом часу (он там, бедняга, один оставался, всех детей уже разобрали). Вот видишь, Стасёнок, как плохо все без тебя складывается. Приезжай поскорей.

Видимо, ты потому и телеграфировала на цех, что предполагала не только поздравить, но и своевременно напомнить. Да? Но человек предполагает, а телеграф располагает: телеграмму доставили только в вечернюю смену, мне ее сейчас прочли по телефону.

Мы оба здоровы. В январе моя смена, кажется, вышла на первое место (окончательные итоги будут подведены завтра). Караваев обещает весной послать меня на два месяца в Москву, готовить диссертацию. Сынок щеголяет в новой кроличьей ушанке (по-моему, довольно уже водить его в капоре, он же не девочка. И прошлогодний капор все равно ему маловат. Уверяю тебя, он нисколько не простуживается в ушанке). Соловьевы окончательно рассорились. Вот, кажется, все наши новости».