Но позже все изменилось. Хорошенькая и рано созревшая, она приобрела властную самоуверенность кокетливой шестнадцатилетней девушки. Она внезапно попала из светлого, знакомого сада детской дружбы в полумрак завораживающих тайн. Юный Герхард Егер, который еще совсем недавно был старшим товарищем и защитником ее детства, теперь казался ей неуклюжим подростком, намного моложе ее самой, и из-за присущей ему нерешительности и задумчивости чуть ли не смешным. Она любила в жизни все круглое и гладкое, и было нетрудно предсказать, каким будет ее будущее — спокойным и заурядным, с респектабельным супругом и здоровыми детьми.

Когда Герхард закончил первый семестр в университете, они оба почувствовали, что стали чужими друг другу.

А потом началась война. Город охватило всеобщее ликование. Каждый день все больше гимназистов выпускных, классов и студентов начальных семестров меняли свои разноцветные картузы на серые солдатские фуражки добровольцев. Их юные лица выглядели уже почти отрешенно: они казались серьезнее, старше, и были так прекрасны в своей молодой готовности к самопожертвованию; но в то же время слишком жива еще была их связь со школьной партой, лодочным клубом и вечерними проказами — слишком жива еще была связь с мирной жизнью, чтобы они по-настоящему понимали, что это все означало и куда их несет судьба.

Герхард Егер записался в добровольцы в числе первых. Спокойного, нерешительного и задумчивого юношу словно подменили. Казалось, что в его душе горит пламя, пусть еще и далекое от всепожирающего военного угара профессоров. Он и его товарищи видели в войне нечто большее, чем просто сражения и защиту родины. Для них война была великим ураганом, который сметет обветшавшие идеалы самодовольного упорядоченного существования и омолодит устаревшие нормы жизни.

Все они уехали на фронт в одно и то же воскресное утро. На вокзале толпилось множество плачущих, взволнованных и восторженных друзей и родных. Там собрался чуть ли не весь город. Повсюду были цветы, зеленые ветки торчали из дул винтовок, оркестр гремел не переставая, а над толпой носились восторженные восклицания и выкрики. Как только поезд тронулся, Герхард вдруг увидел перед окном своего купе Аннетту. Она махала рукой кому-то другому в соседнем вагоне. Он схватил ее за руку:

— Аннетта…

Она засмеялась и бросила ему в окно остававшиеся в ее руке цветы.

— Привези мне из Парижа что-нибудь красивое!

Он кивнул, но больше ничего сказать не успел, так как поезд уже прибавил ходу, а на перроне продолжалось столпотворение — громкое пение смешивалось с грохотом духовых оркестров. Развевающееся на ветру белое легкое платье девушки было последним воспоминанием, которое он увез с собой…

В первые месяцы Аннетта мало слышала о Герхарде. Потом письма и открытки со штемпелем полевой почты начали приходить все чаще и чаще. Она пребывала в полном недоумении: никак не могла взять в толк, чем можно объяснить столь внезапную перемену. Но еще более непонятным казалось ей, что эти письма — с каждым месяцем все больше — посвящались только воспоминаниям об их общем детстве. Она-то ожидала подробных описаний храбрых атак и каждый раз вновь разочаровывалась, читая лишь о вещах, которые давно знала и которые ей наскучили.

Войсковая часть Герхарда понесла страшные потери во время битвы во Фландрии. Несколько дней спустя его родители получили лишь коротенькое сообщение, из которого следовало, что из двухсот остались неранеными только их сын и еще двадцать семь человек. В те же дни Аннетта получила длинное письмо от Герхарда, в котором тот с необычайным подъемом напоминал ей о каком-то майском утре и усыпанном белыми цветами вишневом дереве за Крестным ходом у стен собора. Его отец только покачал головой, когда прочел это письмо. Мол, он чувствует свой долг и верность высшим идеалам и был бы счастлив, если бы его сын проявил себя более героическим образом. Аннетта отложила густо исписанный листок в сторону и пожала плечами — она уже не помнила то майское утро.

Тем больше удивились они оба, когда вскоре стало известно, что Герхард проявил во время той битвы во Фландрии такую необычайную смелость, что был награжден и повышен по службе прямо на поле боя.

Спустя некоторое время он приехал домой в отпуск, — мускулистый, подтянутый и загорелый — совсем не похожий на того, кого Аннетта представляла себе по его письмам. На фоне болтливого и хвастливого отца Герхард казался вдвое серьезнее, временами он был отрешенным и странно рассеянным. Впервые оставшись наедине с Аннеттой, после странного часа, в течение которого они не сказали друг другу ни слова, лишь беспомощно глядели по сторонам и обменивались внезапными беглыми взглядами, он вдруг ни с того ни с сего взял ее руку в свои и спросил, не могли бы они обвенчаться. Он весьма упорно, хотя и спокойно настаивал на этом, даже несмотря на ее возражение, что они оба еще слишком молоды. Ему было девятнадцать, а ей не исполнилось еще и семнадцати.

В ту пору не было ничего необычного в поспешных военных свадьбах и помолвках — такие события вполне вписывались в настроение всеобщего подъема. После первого минутного потрясения Аннетта быстро привыкла к этой мысли — просто пришла к выводу, что оказаться первой замужней дамой в классе весьма приятно. И ей очень нравился этот молодой офицер с мужественной внешностью, в которого превратился мечтательный Герхард из ее детства, а больше ничего, в сущности, и не требовалось. Ее родители — состоятельные и доброжелательные люди, к тому же большие патриоты, дали свое согласие на свадьбу и даже были рады — ведь свадьба давала повод устроить большой праздник.

Торжество началось в полдень. А во второй половине дня, во время свадебной трапезы, пришел специальный выпуск газеты, сообщавший о новой большой победе на Восточном фронте. Отец Герхарда велел купить и принести в зал все вышедшие газеты и вслух читал собравшимся за столом сообщения с театра боевых действий. Десять тысяч русских взяты в плен! Свадебные гости с жаром выражали восторг. Произносились речи, распевались патриотические песни, и Герхард в своем сером мундире казался олицетворением идеалов, которыми все упивались.

Священник пожал ему руку, учитель потрепал по плечу, отец пожелал ему вновь с такой же целеустремленностью биться с врагами, и все присутствующие столпились вокруг Герхарда, чтобы чокнуться и выпить с ним за «победу, славу и счастье в бою». Герхард, который стал лишь еще мрачнее и молчаливее, после этого вдруг вскочил со своего места, схватил бокал и, пока все общество сидело вокруг стола в немом ожидании, с такой силой стукнул им по столу, что тот разлетелся вдребезги.

— Вы… — выдавил он, — вы… — И добавил, переводя взгляд темных горящих глаз с одного на другого: — Да что вы об этом знаете?

И вышел.

В тот вечер и всю ночь он взволнованно говорил с Аннеттой, словно хотел удержать нечто, что ускальзывало от него. Он говорил о юности, о цели в жизни, о жизни вообще. И все это время он говорил только о ней — тем не менее ей казалось, что он имел в виду вовсе не ее.

На следующий вечер он возвращался на фронт. Но весь тот день он старался остаться наедине с Аннеттой. Он был как в бреду. Не хотел больше никого видеть, только бродить с ней по площадям и паркам, сидеть с ней на лугу у реки, пока не пришло время ехать. Он казался ей странным, и она даже чуть-чуть его побаивалась. Прощаясь, он крепко обнял ее и говорил что-то так быстро и сбивчиво, словно многое не успел сказать и сделать. Потом на ходу вскочил в уже тронувшийся поезд.

Через четыре недели он погиб, и Аннетта в свои семнадцать лет стала вдовой.

Война продолжалась, и годы становились все более кровожадными, пока наконец в городке не осталось почти ни одного дома, где бы не носили траур, и судьба Аннетты, о которой поначалу жители часто говорили между собой, поблекла по сравнению с еще более тяжкой участью тех семей, где погибли и отец, и сыновья. Да она и сама мало-помалу стала забывать о постигшем ее горе. Она была слишком молода, и тех нескольких дней, которые они с Герхардом прожили вместе, ей не хватило, чтобы почувствовать его своим супругом. Для нее он оставался другом юности, который погиб на войне, — как и многие другие.