Эймон посмотрел на Гермиону и Уоррена с искренней грустью:

— Я не хочу принимать в этом участия.

Он сорвал с себя микрофон, вынул из уха передатчик и швырнул все это к ногам администратора.

— Я иду сейчас на улицу. Меня не будет какое-то время.

И он ушел. Мы с Барри Твистом сидели на галерее и следили, как он уходил.

— Ты ведь понимаешь, что ему уже больше в этом городе никогда не выступать? — сказал Барри.

— Иногда приходится начинать сначала, — ответил я. — Это больно и неприятно. Но иногда нужно сделать перерыв и начать сначала.

Утром моя мама должна отправиться в больницу.

Я собирался заехать за ней домой. Я уже знал, что она наденет то, что называет своим выходным костюмом, а потом я повезу ее в больницу, расположенную в соседнем городке. Там-то ее и прооперируют. Операция называется удаление грудной железы, мастектомия.

Ей удалят грудь, где обнаружили опухоль. Она потеряет одну грудь, чтобы сохранить себе жизнь. Эта грудь — одна из округлостей, в которые влюбился мой отец, когда мама была еще юной девушкой, и никогда не переставал любить, даже когда они оба состарились. Грудь, вскормившая меня, будет удалена, отрезана, чтобы оградить маму от опухоли, которая хочет ее убить. Эта плоть, давшая мне жизнь и так восхищавшая моего отца, наполняя его чувством благоговения, будет отрезана. И что потом? Ее выбросят? Сожгут? Сохранят для медицинских опытов?

Я не мог думать обо всем этом. И никакие брошюры — ни «Беседы со своими детьми о раке груди», ни «Жизнь с лимфедемой», ни «Комплекс упражнений после операции на груди» — не давали намека на то, что станет с ампутированной грудью. Накануне вечером я сидел в гостиной старого дома и пил одну чашку сладкого крепкого чая за другой. Я чувствовал, что мама вступила в некую схватку, борьбу. Все сразу стало неопределенным, нестабильным, противоречивым. Грудь и опухоль. Любовь и болезнь. Жизнь и смерть.

Мама была счастлива, потому что старый дом был полон людей. И эта женщина — одна из семи детей и мать единственного долгожданного ребенка, которая уже два года была вдовой, — казалось, чувствовала, что снова идет предначертанным ей путем. Чай с печеньем, бутерброды на кухне, бутылочка-другая пива, купленного для одного из ее братьев. Было не похоже, что в этом доме все собрались из-за операции по поводу удаления рака. Скорее атмосфера напоминала Рождество.

Эта семья, знакомая мне с детства, постепенно редела. Все эти дядюшки и тетушки, братья моих родителей, их любимые супруги, с которыми они повстречались на соседних улицах и остались вместе до конца жизни.

Я знал этих людей лучше, чем кого-либо. Знал об их щедрости, жизнелюбии и верности.

Сейчас я был им благодарен за то, что они суетились вокруг мамы. «Если что-нибудь надо, дорогой, только скажи, мы поможем», — говорили они снова и снова. И я этому не удивлялся.

Мои тетушки и дядюшки. Большинство их них были уже пенсионерами или приближались к пенсионному возрасту. Но я помнил их еще с детства. Сейчас они жалуются на старческие боли и говорят о лекарствах и врачах. Но в моей памяти они остались все теми же стройными, сильными мужчинами и их маленькими, хорошенькими женами. Мужчины сначала работали на фабриках, в типографиях и магазинах, потом магазины сменились супермаркетами. Женщины были домохозяйками задолго до того, как появился этот термин. Они являлись домохозяйками, даже если при этом работали. И как работали!

Эти женщины, мои тетушки, никогда не думали о себе как о деловых женщинах. Они работали в школьных столовых, кондукторами в автобусах, конторскими служащими на складах, в магазинах и супермаркетах. Они работали, потому что были вынуждены это делать.

Они работали не для того, чтобы самоутвердиться или найти себя. Они работали, чтобы заплатить за квартиру. Работали, потому что кругом всегда имелось много детей — целая армия моих двоюродных братьев и сестер — и мало денег.

Вся эта семья собралась вокруг моей мамы накануне дня, назначенного для операции. И хотя их становилось все меньше — мой отец ушел первым, уже после этого мама потеряла двух своих братьев, сердца которых сдали именно в тот момент, когда они были готовы насладиться жизнью, внуками, своим садом, — оставалось в этих лондонцах, которые уже давно перебрались в пригород, что-то неукротимое.

Дом наполняла ковбойская музыка и смех. Меня послали в местный магазинчик за молоком и сахаром. И никто не обращал внимания на лежащие на журнальном столике брошюры с жуткими рисунками, изображающими женщин, которым удалили грудь. Брошюры мирно соседствовали с программой телевидения и биографией Шерли Бэсси.

Будучи еще молодым и мечтая посвятить свою жизнь телевидению, я был убежден, что жизнь моей семьи очень незначительна и примитивна. Я полагал, что все помыслы родственников ограничивались их маленькими городками, что они никогда ни о чем не мечтали и не стремились к высшим идеалам. Я не принимал во внимание того, что имелось что-то еще за пределами пригородного городка, о чем я не имел ни малейшего представления и к чему был равнодушен. Но теперь я понял, что их жизнь гораздо лучше моей — полнее, счастливее, осмысленнее. Жизнь, в которой порядочность и преданность являлись само собой разумеющимися фактами. Жизнь, в которой естественной реакцией на рак было включить чайник и поставить пластинку с Долли Партон. Как же я им завидовал сейчас, когда семья вымирала, а моя мама боролась с раком за свою жизнь.

Тетушка Долл тихо разговаривала с мамой на кухне. Были вещи, о которых мама и не помышляла говорить со мной или со своими братьями. То, о чем я читал только в брошюрах о заболевании раком.

Полная мастектомия является оптимальным показанием в случаях, когда опухоль расположена в центре грудной железы или непосредственно позади соска, а также в случаях, когда грудная железа небольшого размера и частичная мастектомия может нарушить ее функцию. В грудной железе выделяются несколько раковых и предраковых зон. Женщины предпочитают полное удаление грудной железы.

Мне пришлось прочитать про все это. Наверное, я был даже рад, что мама не стала обсуждать со мной эти подробности.

В саду курил самокрутку дядюшка Джек, темноволосый, одетый с иголочки брат моего отца и муж тетушки Долл. Он курил на улице, возле дома, — нововведение, незначительная уступка новому времени, а может, и раку легких, от которого умер мой отец. Теперь сигареты, которые раньше курили в этом доме так же свободно, как пили чай с печеньем, теперь можно было курить только на улице, в саду. Я наблюдал, как дядюшка Джек затягивается дымом, и видел в его чертах призрак моего отца.

Огромный «мерс» дядюшки Джека был припаркован напротив дома. Шикарная машина на улице, заставленной старенькими микроавтобусами и «Фордами». Дядюшка Джек работал шофером, отвозил бизнесменов в аэропорт и встречал их там с плакатом в руках. Он никогда не курил в машине, чтобы в салоне всегда был чистый и свежий воздух. Именно дядюшка Джек ходил со мной в морг прощаться с телом отца. Неужели скоро мне придется увидеть и тело моей матери?

Когда все разошлись по домам и дядюшка Джек с тетушкой Долл ушли последними, мама приготовила чай для нас двоих. Больше никаких гостей перед операцией. Прошли годы, и многочисленные дядюшки и тетушки, которые обычно всю ночь напролет играли в покер, курили, пили пиво и шерри, смеялись, теперь предпочитали вернуться к себе домой дотемна.

— Как ты, мам?

— Хорошо, милый. Не волнуйся. А как ты?

— Я?

— Ты и Сид.

— В данный момент не очень хорошо. — Сегодня, как никогда, мне не хотелось ее расстраивать. Однако я почувствовал, что ее мужество вынуждает меня быть твердым и решительным. — Я встретил другую женщину, которая мне очень нравится. Кажется, и у Сид кто-то появился.

Я ожидал, что мама — вторая половина великого союза, который назывался моими родителями, и первая в моей жизни семейная пара, оказавшая влияние на все мои отношения с женщинами, — начнет читать мне лекцию о святости брака, о важности семейной жизни и об ужасах развода.