Однако она отнюдь не гувернантка! «Ну что вы, баронесса!..» Пусть она и небогата. Но не в этом дело. Более того, она отказывается от вознаграждения и собирается сохранить независимость в расходах. Она решила посвятить себя детям человека, чье имя… Гостья собиралась произнести нечто о свободной Европе, для которой имя Герцена значит так много, но Александр Иванович прервал ее и пригласил к чайному столу. Что не помешало ей подчеркнуто закончить свою мысль.

— Однако… — сказал Герцен. — Я боюсь ныне всех приближающихся, даже вас…

— Я тоже, — горестно откликнулась гостья.

— Но попытаемся! Вы спасете моих детей!..

Итак, новый член семьи. Воспитательница, оговорившая для себя право преобразовать семейство, так как в нем нет порядка. Александр Иванович был обеспокоен энергичностью ее усилий. И старался, в свою очередь, вложить в баронессу что-то свое, они много говорили с фон Мейзенбуг о русской литературе и истории. И его собеседница была усидчива в этих штудиях.

У мадемуазель Мальвиды, так он ее называл, был прямой, слегка вздернутый нос. Когда-то она была красива. Немного фанатичной выглядела складка тонких губ. От всего ее облика веяло чистоплотностью и тщательностью, большие глаза в совиных морщинках были внимательны и строги, даже по отношению к Герцену.

Она считала нужным быть мажорно властной с детьми, постоянно вещала им что-то отрадным голосом. А впрочем, казалась искренней и неглупой.

Они переехали в другой дом, не такой неуютный, как прежний. Это было первым ее усовершенствованием. Правда, во всех английских домах — единообразие в расположении комнат, даже в меблировке, можно с закрытыми глазами найти любой предмет. На первом этаже у них теперь были устроены классы для детей, а также гостиная и кабинет Герцена, на втором — спальни.

Поднимались рано. На завтрак отводилось полчаса. В восемь дребезжал звонок — и начинались уроки у детей. Ровно в одиннадцать тридцать ленч: рыба или мясо и что-нибудь из остатков вчерашнего обеда. За столом толковали с фон Мейзенбуг о статьях в «Таймс», он не любил обтекаемого направления этой газеты, но считал нужным ее просматривать — как самую представительную из здешних. После ленча дети были свободны, он же садился работать. Утром Александр Иванович занимался письмами.

Воспитательница и воительница попросила прекратить прием посетителей в другое время, кроме двух вечеров в неделю, и таким образом создать в доме покой. Требование ее было весьма разумным, убедился он. Прежде, без режима, дети были нервны.

Воцарилась упорядоченность.

Правда, разгорелся было конфликт из-за горничной Трины. Тут было следующее. Хронически бесприютного вида Трина не зря была уволена с прежнего места. В доме по временам пропадали вещи, даже детская одежда.

— Но неужели она могла?! — воскликнула Мейзенбуг. В ее лице отразилась потрясенность идеалистки и в то же время непреклонность по отношению к виновной, если это окажется так.

— Могла, — заметил Герцен спокойно. Он знал полярности человеческой натуры. Распорядился вскрыть посылку, которую горничная приготовила к отправке сестре в Германию. Там было пропавшее за последние недели.

— Но ее следует в таком случае!..

Герцен отказался отдать горничную под суд. У них состоялся резкий разговор с благодетельницей Мейзенбуг, напоминавшей ему о том, какое влияние его снисходительность окажет на детей.

Под суд? Он видел также и английские тюрьмы… Он не может отдать кого-либо в руки такого правосудия! Милой Мейзенбург не стоит озарять все столь ярким светом, чтобы напрочь забывать про тени. Виновный в этом обществе имеет против себя не только того, у кого он украл, но и государство, церковь, полицию и сограждан, обогатившихся подобным же путем, ту массу благопристойных, которых не уличат… Так заслуживает ли она единственная?

В комнате горничной оставили открытую посылку. И дали ей возможность уехать. Воспитательница была шокирована. Как отступное он дал ей возможность самой выбрать новую горничную.

Удивительно, думал Александр Иванович, что Мейзенбуг умна, но не умеет не золотить пилюли до приторности, затем считает себя вправе карать с гневом. И дальше вновь приукрашивает пилюли обыденного и полезного… Так, священнодействием провозглашались мелкая пунктуальность и усидчивость детей в занятиях, в то время как они чрезвычайно способны и схватывают все на лету. Ее методы направлены на пожизненное вдалбливание постулатов. Он же считает, что лучше пусть они думают…

Дальше все шло относительно спокойно. Дети с почтением и робостью подчинялись мадемуазель Мальвиде. Стали здоровее и собраннее. Много ль и нужно для сносного порядка в доме и в быту? Ну а для радости?.. Не видно ответа. «Не весело, но спокойно» входил он в свою зиму, так он назвал для себя предстоящую пору. «Живого и родного не было вокруг, кроме детей».

В здешней квартире было по-нежилому промозгло… и пахло хорошими духами. На столе не было ни крошки съестного.

В темноватом углу, казалось, светилась, залитая сединой, голова Свентославского, взгляд его был напряжен. Темными провалами выглядели глазницы невысокого ростом залысого литовца с резким от растерянности голосом. Свет от оплывшего огарка как бы растворял всех их в темноте. Говоря, литовец в досаде и азарте награждал сам себя щелчками карандашом по крахмальной манжете — в гулких и сырых комнатах пана Станислава Ворцеля щелчки получались громкими. Другая рука литвина, сжимавшая требования польского центра, нетерпеливо подрагивала.

Зенон Свентославский хмурился, был недоволен оборотом, который приняли переговоры. Впрочем, акценты и интонации, решил он для себя, — всего лишь детали, не надо преувеличивать их значения. Это в писании, кажется, утверждается, что воздастся-де по справедливости, в жизни же чаще — по напору, не по учтивости. Наконец, собеседник их, считал он, должен помнить про «долг России». Он лежит также и на нем… Есть право отверженных и гордость потерявших все! Не столь легко войти в их круг (так и должно быть), надо жертвовать чем-то.

Герцен поднялся, и Свентославский тревожно вскинул скульптурную голову.

— Вы, должно быть, не читали гоголевских «Мертвых душ», иначе бы вы вспомнили, как там славный Ноздрев указывал границы своего имения: вон с той стороны земли — его и с этой — тоже. Похоже на наш союз, с тем чтобы обе половины работы лежали на моих плечах. — Герцен не стал упоминать пока о тратах, которые мыслились в тех же пропорциях. Последнее само собою разумелось.

Крошечный ростом литовец оказался желчным и, почти задыхаясь, кричал о русняцком гоноре. Закончил вопросом:

— Так чего вы желаете?

— Того, чтоб меня не считали демократическим банкиром… как меня уж называют в одной немецкой брошюре. Равно — и за безгласного пайщика.

Крошечный задохнулся от возмущения. Загалдела молодежь… Переговоры приняли общую интонацию скандала. Мудрый Свентославский потупился.

Тихо сказал Станислав Ворцель:

— Я не могу позволить продолжения этого разговора. Герцен, вы правы… Но подумайте о нашем положении!

Александр Иванович сдался. Все сумрачно разошлись.

Герцен задержался окончить конкретный толк со Станиславом Ворцелем о делах «словолитни» как с главой польских демократов в изгнании. Почти физически ощущалось присутствие ушедших: словно бы слышалась горестная и безудержная нота…

Трагически закончилось польское восстание против петербургской метрополии в 1830 году; в 48-м Николай I ввел войска в Австрийскую империю для подавления восстания чехов и валахов, а заодно и в восставшую Польшу. Многие из присутствующих здесь — в эмиграции уже двадцать лет. Там, в углу, словно бы сгустилась настороженная тень Свентославского; прилюдно бредил Польшей молодой Вичиньский; шуршал нищими, но накрахмаленными манжетами литвин…

Герцену предстояло еще не раз увидеться с ними. Типография его была заведена на паях с поляками, больше было не с кем — по отсутствию отклика. И то дела ее больше лежали на нем. Теперь вот здешним центром все же была ему обещана пара постоянных помощников.