В мае 1864 года состоится оглашение приговора и гражданская казнь Чернышевского. Два года перед тем в камере Алексеевского равелина продолжалась его работа над романом «Что делать?». Впереди — семь лет нерченской каторги и затем поселение в Вилюйском остроге.

Он отговаривал в письмах жену от приезда к нему туда. Ибо условия здесь предназначены для добивания. Иногда, завернув голову в полотенце, ссыльные выходят в лес для прогулки. Свежее мясо, если оставить его неукрытым, оказывается белым, как бумага, высосанное гнусом…

Однако и в тамошних условиях продолжалась его литературная работа.

У «Колокола» не было возможности высказаться о процессе 32-х, так как это усугубило бы положение арестованных.

В таком случае — о Польше, несмотря на российские здравицы в честь «вешателя» и несмотря на то что «лондонцы» объявлены в отечественной печати изменниками. Герцен сознавал, что, может быть, настал высший час служения «звонарей»: сказать «любой ценою» то, что должны сказать…

Против «Колокола» теперь общественное мнение России, ее государственная мощь и почти вся печать. Как сказал известный прозаик Н. Лесков, это был «фискальный период русской литературы». В Петербурге на представлении оперы, когда началась польская мазурка с Кшесинской в первой паре, публика разразилась таким шиканьем, что пришлось опустить занавес. Высказываясь в защиту Польши, «Колокол» должен был потерять немалую часть своих читателей.

Но Александр Иванович считает, что он не может сойти со своей дороги и свое знамя должен донести. «Колокол» разъясняет, как стала возможной польская трагедия. «Правительство отвратительной хитростью заставило народ сначала быть безучастным, потом сочувствовать подавлению поляков: оно стало выдавать польское восстание за магнатский и католический мятеж, а себя самого — защитника польского крестьянства». «Мы с Польшей, потому что мы за Россию! Мы с поляками, потому что одна цепь сковала нас обоих».

— Даже ты, Герцен, не устоишь против всех, — сказал Бакунин. Он после истории с оружием охладел к польскому вопросу.

— Поглядим. Я их отшлифую!

Однако за полгода тираж «Колокола» упал в пять раз.

Ивана Сергеевича порой охватывало отчаяние. Вот теперешний разговор с дочерью… Полинетте уже двадцать с небольшим, она крепенькая, невысокого роста, зеленоватые глаза стали невелики и настороженны, и прежде всего обращает на себя внимание в ее лице самолюбиво выпяченная губа. Невозможно заставить ее отправиться с визитом в Куртавнель. Она утверждает, что была там куклой и не имеет никаких обязательств по отношению к н е й. Исступленно ревнует отца ко всему тамошнему.

«Как же ты можешь отказывать во внимании человеку, которого твой отец ценит больше всех других людей на свете?» — «Это потому, что она… любила вас». — «И что же? К тому же не любила… (Ясно, что дочь имеет в виду «роман».) Как это отражается на тебе?» Дочь сидит, спрятав взгляд… «Еще меня огорчает, что характер у тебя не меняется: все то же сочетание праздности, строптивости и недоверия… Эти склонности приведут тебя к сближению с людьми нравственно ниже тебя, которые будут тебе льстить».

Два года назад Поля закончила пансион. Живут они в приезды Тургенева в Париж втроем с воспитательницей из англичанок Марией Иннес. Милая и терпеливая эта дама собирает марки — ей шлют их все друзья Тургенева.

Иван Сергеевич объясняет в одном из писем то, почему между ним и его дочерью «мало общего: она не любит ни музыки, ни поэзии, ни природы, ни собак, а я только это и люблю». Да к тому же еще — искажающая чужая среда… «С этой точки зрения мне и тяжело жить во Франции — где поэзия мелка и мизерна, природа положительно некрасива, музыка сбивается на водевиль или каламбур — а охота отвратительна». Для его же дочери это все хорошо… Она не чувствует подмены, замещает другими полезными ей качествами. Вот почему она для него иностранка…

С чувством усталости размышляет Иван Сергеевич о здешней жизни. В Полинетте нет близкого человека. И — «черт меня тянет думать о счастье, для которого я не создан…» Ему предстояло устроить судьбу дочери, выдать ее замуж. Это было непросто, потому что она была не слишком красива и капризна. (Удастся только в 1865 году. Женихом ее будет владелец типографии Брюер, молодой человек сугубо порядочный «в здешнем понимании слова». Он скрупулезно проверит условленное приданое — «будто я шаромыжник какой»… Поле он будет нравиться.)

Устроить дочь — и тогда он обретет свободу. Пока что он бывает в России урывками, хотелось бы иначе. В одном из писем той поры он говорит об этой не ему лишь одному свойственной тяге: «Я должен все же сказать, что в родном воздухе есть нечто неуловимое, что вас трогает и хватает за сердце. Это невольное и тайное тяготение тела к той земле, на которой оно родилось. И потом детские воспоминания, эти люди, говорящие на вашем языке и сделанные из одного теста с вами, все, вплоть до несовершенств окружающей вас природы, несовершенств, которые делаются вам дорогими, как недостатки любимого существа, все вас волнует и захватывает. Хоть иной раз бывает и очень плохо — зато находишься в родной стихии. Может быть, говоря все это, я хочу только выдать необходимость за добродетель».

В мае 62-го Иван Сергеевич побывал в Лондоне. Для Герцена тут было нечастое теперь общение со «своими». К тому же ему очень нужны были российские сведения из первых рук. Они тем драгоценнее, что зрение Тургенева нацелено в том же направлении и он только что закончил злободневный роман о том, что происходит на родине. В том же месяце он будет опубликован в России, это уже упомянутые «Отцы и дети».

Так вот, наблюдения известного романиста: на родине возникает нечто новое. Он видит людей, непохожих на прежних, но еще не представляет, как они будут действовать. «Их жесткость и культ практической целесообразности — это реакция на безобразное состояние общества». Тургенева смущало в ходе работы, что ни в одном произведении литературы он не встречал даже намека на то, что ему чудилось повсюду. Речь идет о фигуре Базарова. Хотел ли автор обругать его или превознести? Он сам этого не знает. На упреки: «Зачем-де Анна Сергеевна не высокая натура, чтобы полнее выставить ее контраст с Базаровым? Зачем старики Базаровы не совершенно патриархальны? Зачем Аркадий пошловат?..» — он может ответить, что все это есть в жизни. Он хотел, чтоб читатель «полюбил Базарова со всей его грубостью, безжалостной сухостью и резкостью…» Но приукрасить его не мог, хотя через это он, вероятно, имел бы молодых людей на своей стороне. Не дело накупаться на популярность такого рода уступками.

По поводу же земельного раздела в России он может сказать, что реформа стала затяжным сечением и муками. Крестьяне не хотят выкупаться… Не верят начальству: плати девять лет, а потом выйдет еще пять. И в этом не совсем не правы… Пожинаем плоды многовекового рабства. Но камень все же покатился с горы, и его не удержишь.

— Что ж, по-твоему, впереди? — спросил Герцен.

— Бог весть. Тот же наш крестьянин носит в себе зародыши такой буржуазии в дубленом тулупе, которая может превзойти так возмущающих тебя, Александр Иванович, западных «мещан». Русский мужик пока что таинственный незнакомец, не начал действовать. У меня Базаров в романе говорит: «Кто его поймет, он сам себя не понимает». Это, однако, каламбур. Пишущие понимать должны. Бедны мы в России до гадости, вот что плохо…

Что же его собственная жизнь?

«Жизнь не шутка и не забава, — часто повторял он теперь, — жизнь даже не наслаждение… Жизнь — тяжелый труд».

…Как сложилось у них все это, называемое «их отношения»? Чем выразить их суть?

Характеру Наталии Алексеевны стала свойственна теперь мучительная и для нее самой смена настроений, мимолетных симпатий и яростных отталкиваний от окружающих. Он был благодарен ей за рождение детей, за спасение когда-то, в 1856 году, от одиночества, но совместная жизнь была тяжела.