— Пяти минут хватит.

— Значит, немедленно. Документы твои уже готовы. А теперь слушай внимательно…

Поезд летел на юго-восток. Уголь был плохой, паровоз отчаянно дымил, гудел тонко и пронзительно. Скорее бы Оренбург! Обстановка там назревает крутая, можно сказать, чрезвычайная. После контрреволюционного мятежа белочехов вновь подняла голову дутовщина. Город наводнен вражеской агентурой, дутовскими шпионами, саботажниками, разномастными спекулянтами и просто грабителями и бандитами. Убийства из-за угла, нападения на советские учреждения. Какие люди погибли, какие друзья и товарищи! Уничтожен отряд Персиянова в Илецкой Защите, у Изобильной попал в засаду Цвиллинг со своими бойцами. Лобов вспомнил, как они сидели в губернской тюрьме все вместе с Цвиллингом, как объявляли голодовку. Тогда все обошлось благополучно. Ивану удалось бежать из тюрьмы, остальных товарищей освободили наши.

Нет, прав Фомин: борьба ужесточается, принимает все более изощренные формы, и в Оренбурге оказались не готовы к изменившейся обстановке. Полгода тому, назначенный комиссаром военно-народной охраны, он издал приказ, в котором говорилось об упразднении старой городской милиции. Вместо нее при военно-народной охране был создан отдел уголовной разведки, преобразованный впоследствии в отдел уголовного розыска. Вопрос об укреплении органов по борьбе с контрреволюцией и бандитизмом никогда не сходил с повестки дня. Сегодня он приобрел особую остроту.

Об этом свидетельствуют материалы специального заседания губисполкома в мае 1918 года, которое рассмотрело мероприятия, направленные на предотвращение готовящегося переворота в городе. Было прямо сказано, что постановка разведывательной и контрразведывательной работы не соответствует военному положению, на котором фактически находился город, да и вся Оренбургская губерния.

В отдел контрразведки, созданный при военно-революционном штабе, привлекались сотрудники без достаточной проверки. Чего только стоит случай с Матвеевым, который оказался дутовским агентом. Допускались случаи грубого нарушения революционной законности, самоуправства. Да, отдел контрразведки не решал возложенных на него задач. Дело дошло до того, что в частях Красной Армии допускается преступная провокационная агитация, «ведущаяся врагами народа с целью подрыва в войсках революционной дисциплины».

Выходя на станциях из душного вагона, покупая на станционных базарчиках кое-какие харчишки, Лобов все думал и думал о предстоящей работе, о том, что нужно реорганизовать штаб по борьбе с контрреволюцией и ее отдел контрразведки. Нужны более жесткие организационные формы, нужен порядок, строжайшая дисциплина. Ведь это же курам, а точнее, врагам, на смех: сам комиссар штаба Самойлов участвует в патрулировании города! Нет, так больше нельзя. Нужны профессионалы, а не дилетанты. Хватит и мягкотелости, хватит под честное слово отпускать на волю своих врагов.

Вот уже и Волга, за нею распахнулись бескрайние, всхолмленные слегка оренбургские степи. Дорога заканчивалась, заканчивалось время размышлений, анализ своей трехмесячной работы в Московской ЧК. С какими замечательными товарищами свела там его судьба!

1 июня 1918 года на базе штаба по борьбе с контрреволюцией и отдела контрразведки была образована Оренбургская губернская Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем. Возглавил ее Иван Лобов, и было ему в ту пору двадцать шесть лет.

Иван Федорович хорошо знал город. Впервые он сюда приехал, отбыв ссылку в Туркестане, в одиннадцатом году. Здесь, после очередного разгрома охранкой, налаживалась работа местной группы РСДРП. Заметную роль в возрождении организации играл политический ссыльный Василий Васильевич Фомин, — вот еще откуда пошла их дружба!

Первое время он еще часто вспоминал те удивительные дни, когда он устроился работать приказчиком в мануфактурный магазин, а все свои вечера, частенько даже и ночи, отдавал партийной работе. Последующие события, оперативная работа, которой он посвящал всего себя без остатка, отодвинули эти воспоминания в самый далекий уголок его души. Полузабытые, а то и вовсе забытые, они все-таки продолжали невидимыми родничками питать его, придавать ему силы.

Возглавив губчека, Иван Федорович попытался нарисовать себе общую картину контрреволюционного подполья в Оренбурге. Для этого он потребовал себе все имеющиеся материалы, которые накопились в штабе по борьбе с контрреволюцией, следственной комиссии ревтрибунала, а также в военно-революционном штабе. Нередко он сам выходил на городской рынок, на Зеленый базар, на привокзальную площадь, смотрел, слушал, вступал в обычные разговоры. Он и своих сотрудников учил слушать, наблюдать, делать безошибочные выводы с помощью совершенно обыденных каких-то мелочей, невзначай оброненного слова, походки, выражения глаз…

Ему нужно было ощутить живое, разнообразное дыхание города. В каком бы глубоком подполье ни находилась контрреволюция, сколь бы ни были опытны дутовские эмиссары, они обязательно должны оставить след «на поверхности». Тем более, если это подполье активизируется. Тут неурочный скрип двери, мелькнувшая в предрассветном сумраке серая тень могут сказать очень многое.

О том, что подполье активизируется, говорили и другие факты. По городу поползли дикие, совершенно провокационные слухи, но обыватель им охотно верил. На заборах, в лавках, магазинах, на стенах домов, где размещались советские учреждения, стали появляться антисоветские листовки и воззвания. Одну такую листовку Иван Федорович содрал со стены, идя утром на работу в губчека. Он кожей, всем своим существом ощущал приближение грозы.

— Мы должны себе сегодня задать вопрос, — говорил на оперативке Иван Федорович, — и получить на него максимально точный ответ. Суть вопроса в следующем: нам известно, что в городе имеется белогвардейское подполье. Нами приведена в порядок патрульная служба, мы стали больше арестовывать вражеских агентов, дутовских разведчиков, связных и других лиц, работающих на контрреволюцию. Разрозненный зачастую прежде саботаж принял в последнее время целенаправленный характер. Дальше. Мы имеем множество побочных, косвенных примет, деталей, признаков усиления белого подполья: слухи, толки, листовки, активизация уголовного элемента. Все это нам говорит: подполье готовится к выступлению. На основании этого мы можем также сделать заключение о том, что и дутовские войска склонны к решительным действиям. Когда? — вот в чем для нас с вами суть вопроса. Чтобы ответить на него, мы должны нанести по подполью упреждающий удар.

Но времени на подготовку хорошо продуманной и организованной операции жизнь чекистам не отпустила. События нарастали стремительно. Началось все с вполне ординарного, может быть, даже и случайного ареста. Неподалеку от базара был задержан невзрачный на вид мужичишка. («Уж больно он высматривал кого-то», — так потом объяснял причину внимания к нему сотрудник губчека.) Документов у него не оказалось. Назвался Семеновым, Иваном Лукичом, проживающим якобы неподалеку от Оренбурга, в деревне Сергиевке. Но на допросе он назвал другую деревню, перепутал отчество. На самом деле это был связник. Шел он в Александровскую больницу на связь с фельдшером Червяковым.

В это же время в губчека поступило анонимное письмо, в котором говорилось о том, что на квартире доктора Крыловича по вечерам собираются какие-то подозрительные люди — не пьют, песен не поют, женщин не приводят. За квартирой доктора было установлено наблюдение. И оно дало неожиданные, прямо-таки ошеломляющие результаты. Совершенно отчетливо, во-первых, проявилась связь между Крыловичем и братьями Червяковыми («Семенов» о втором Червякове ничего не знал). Во-вторых, у доктора оказалось подозрительно много пациентов. Их взяли «на поводок», и они привели к другим явочным и конспиративным квартирам. Особенно много этих гнезд оказалось в Форштадте, казачьей окраине города.

Между этими центрами подполья шла интенсивнейшая связь: приходили какие-то подозрительные люди, под гражданской одеждой которых угадывалась строевая выправка, приезжали подводы — то с сеном, то с дровами…