Рядом, в маленькой, на фоне стеклянного гиганта, готической церквушке, шла служба и теплилась жизнь. Они зашли с Сашкой на цыпочках, чтобы не нарушить проповеди, и огляделись. Кирпично-мрачноватые своды. Немногочисленные леди и джентльмены… Чужое…
— Пойдем, Сашка…
И Сашка вознес ее в обитой голубым мехом коробочке лифта на какой-то тридцатый этаж. Было это — типа ночного кафе. Свечки из прозрачного воска горели в полумраке на плетеных бамбуковых столиках для двоих. На пятачке эстрады играл вполне мелодичное ансамблик из молодых ребят — белые сорочки и галстуки. Парни международного образца пили стоя, облокотясь на барьер бара. И шли танцы — привычное уже колебание рук и раздольных юбок. Одна девчонка, у которой плечики были шоколадными от загара и освещения, а платье-бала-хон держалось на шее на одной веревочке, сняла туфли и так плясала босиком, с туфлями в руках, снизу вверх взирая на слегка бородатого партнера.
Это была молодость и не их с Сашкой возраст, но все равно ей было интересно смотреть на кусочек другой жизни. И ей спокойно было сидеть за чашкой кофе, за столиком на двоих, при колебапии огонька в толстой и розовой подтаивающей свече, потому что рядом был Сашка, мальчишка с одной улицы Железнодорожной. И, как ни смешно, самый близкий ей человек в Австралии, потому что родственников своих она просто не знала прежде. А его она знала, даже в такую пору раннего детства, о которой он сам забыл, наверное.
Сашкина мать держала коз (многие тогда держали коз в Харбине в годы японской оккупации), и Сашке поручалось это маленькое козье стадо. Он сидел на лавочке около своего забора, белобрысенький и круглоголовый, с видом человека, который вынужден заниматься немужским делом. Хворостина стояла, прислоненная к забору, как бы сама но себе, и всему их девчачьему обществу он давал понять, что его эта щиплющая на пустыре траву «компания» не касается. Вот таким еще она знает Сашку, не говоря о поздних годах, когда он носил студенческую тужурку с шиком, как морскую форму. Верный друг — провожатый, у калитки скрипучей — прощание…
— Где сейчас Юрка с Ириной? — спросил Сашка.
— В Москве, защитил диссертацию, пишет докторскую. Ирина у него в институте зав. лабораторией экономобоснований.
— Слушай, почему у вас в Союзе все наши ребята главные инженеры, начальники? Что это — правда?
Она но смогла объяснить ему — почему? Работают просто… Он прилетел сюда по реконструкции сахарных заводов (Квинсленд — страна тростника), и стал объяснять ей, с горячностью прежнего Сашки, в какие сжатые сроки ему необходимо это сделать, потому что владельцев не устраивает долгая остановка заводов…
А она подумала: если бы он был там у пас и, залетая в Новосибирск на командировочных путях, как другие, сидел у нее на кухне, под белым шкафчиком гарнитура, и так же толковал о реконструкции в каком-нибудь Нижнем Тагиле, как бы хорошо это было — рядом по-настоящему свой человек. А сейчас?
Они договорились, что во вторник она выезжает в Сидней автобусом, и он надавал ей кучу указаний, как вести себя в дороге — при ее неграмотности, и где, и во сколько он будет встречать ее, — автобус приходит рано утром, и он еще вполне успеет на работу в свою фирму.
В Сидней провожало ее девяносто процентов родственников, словно она уезжала по крайней мере в кругосветное путешествие.
Наталия сунула ей в сумку рулончик влажно ароматных салфеток, без которых просто невозможно даме отправляться в путешествие. Гаррик привез фотоаппарат, Чтобы запечатлеть ее на фоне сверкающего автобуса фирмы «Ансетт». Дядя Максим тоже присутствовал, как старейший член семьи. Дяди Алексея не было. Вообще-то она рассчитывала, что он, как самый свободный и еще транспортабельного возраста, отвезет ее в Сидней сам, но он отказался: «На хайвей[14] такой трафик! Такой трафик!» А у него совсем новая машина! Машина у него была действительно настолько новая, что, когда он приезжал на ней к тетушкам и если в этот момент неугомонный сосед шотландец поджигал свою очередную кучу листьев, он разворачивался и уезжал, чтобы на машину не упали крошки пепла. Конечно, совершить на ней путешествие в шестьсот километров было просто немыслимо. Ей очень хотелось посмотреть поближе ту часть Австралии, к югу от Брисбена, но нет, так нет, общественный транспорт не подводил ее никогда, даже на немыслимых районных дорогах!
Двери автовокзала выводили на белую под солнцем набережную. Речка Брисбен, девять раз изогнувшись по городу, демонстрирует здесь свою очередную петлю. Просматривается пара брисбенских мостов — арочных, бетонных и тоже ослепительно белых. По самое интересное: «экспрессвей» — развязка в трек уровнях, вертятся в воздухе и даже вылазят на воду — слишком дорого отнимать у Сити драгоценную земельную площадь, дешевле выстроить еще один мост не поперек, а вдоль реки на свайных основаниях. Правда, Гаррик сказал, что жители Брисбена были недовольны, полагая, что им испортили реку.
В зале автовокзала объявили посадку, и все делалось аналогично аэропорту — уехал сам ее чемодан, служащие за стеклянными стойками были предупредительны (в форменных галстуках, нижняя часть, формы опять же укорочена, выше колен, по причине климата). Вместе с ней в автобус садилась оригинальная пара — не различить, где парень, где девушка, по росту разве? У обоих за плечами возвышалось что-то, вроде лестниц, на которых в цветной пленке укомплектовано дорожное имущество. Наталия объяснила — у них так любит путешествовать молодежь, берется проездной билет, и можно всю страну объехать за месяц, пересаживаясь на любые рейсы. Существует, значит, еще и автобусно-пешеходная Австралия…
И снова все сдвинулось и покатилось относительно окна и откинутой спинки кресла. Вначале — знакомая уже магистраль, по которой, Гаррик возил ее на Голд-Кост к океану. И ей не терпелось выбраться из жаркого, мелькания пальм, бензоколонок с эмблемами компаний — ракушки «Шелл», золотого барана и «Мобил», флэтов, пустующих в конце летнего сезона, подставивших солнцу свои лоджии, свои кресла возле бассейнов, магазинчиков, предупредительно распахнувших многоцветное нутро, и уж, конечно, ресторанов — красных китайских пагод и черных, словно сдвинутые на лоб шапки, кровель «Пицца хат». И ей не хотелось смотреть на это сейчас снова, как на что-то пройденное и пережитое. Тогда это было продолжением беспечности первых отпускных дней. Ярко-синий кусок времени размером с педелю — синее море, синие горы и синяя машина Андрея — все это прошло, пролетело, было или не было? Только осталось непонятно щемящее что-то за душой: неизвестный, в общем-то, человек.
И дальше, когда кончилось праздное великолепие Голд-Коста стоянкой у павильончика, похожего на наши — где-нибудь в Гаграх, пустующие места в автобусе заполнились, до черноты смуглыми, дамами, видимо возвращающимися с «холидея» в Сидней, и пошла собственно Австралия, это беспокоящее чувство памяти не оставило ее. Потому, что справа, над мирно-зеленым я горами, синеватой полосой лесов, клубящихся в лощинах, и пятнистыми черно-белыми коровами, пасущимися по склонам, возник ненадолго размазанный голубизной расстояния, указующий в небо каменный пик, а чуть в стороне — косматая спина горы, куда она ездила с Андреем.
И памятный поворот на проселочную дорогу, где начиналось поле сахарного тростника — длиннолистные трубчатые стебли, зеленой стенкой идущие над машиной (тростник, который рубили в начале века братья Савчук — Максим и Алексей).
А перед этим была граница между штатами Квинсленд и Пью Саут Уэльс, и здесь она выглядела просто как шлагбаум на горной трассе. Почему-то через границу нельзя перевозить фрукты, и пришлось усиленно доедать свои, уложенные тетушками, яблоки.
И въезд в городок с рокочущим названием из двенадцати букв, мимо старого дома в саду, с резными ржавыми балконами (она подумала — кто-то жил здесь со своими страстями человеческими), и мимо островерхой церкви на пригорке, над плюшевым футбольным полем, где сейчас шел детский матч и стояли по обочинам машины и родители.
