— Акбас, отец Ханум, — показал он на скромно одетого пожилого человека на фотографии. — А это Зунзула, мать Ханум… Вот и сама Ханум.

Ханум сидела между родителями. Совсем юная, необыкновенно красивая, в цветастом нарядном платье. Старик еще что-то прибавил. Рамазанов показал рукой в окно и перевел:

— В этом дворе снимались.

А старик, как будто его спугнули, вдруг засуетился, задернул шторку, подтолкнул нас к двери, снаружи тщательно запер ее. Ключ положил в карман бурки, а карман застегнул на английскую булавку. Мы вышли со двора, так и не обменявшись между собой ни одной фразой, а старик засеменил дальше. Мы трусили за ним. Вижу, опять мимо тех стариков проходим. Вот бы остановиться… Так и есть: наш вожатый остановился перед тремя изваяниями, сидевшими на большом камне, прикрытом козлиной шкуркой.

Стал что-то тихо им объяснять, а сам посматривает в нашу сторону. Что тут было! Старики вдруг ожили! Сперва у одного, потом у второго, а затем и у третьего, как по команде, раскрылись рты, и, глядя на нас, все трое стали хохотать. Наш старик опять принялся смеяться. Смотрю, они все вытирают слезы. Я думал, надорвутся от смеха. Мне стало неловко, но посмотрел на Рамазанова и на председателя поссовета — те тоже хохочут. Тут и мне смешно стало, залился, но переборщил — старался не отстать от стариков, только голос у меня оказался слишком громким. Ребятишки сбежались, стали глядеть на нас, а мы не умолкаем.

Смех разом оборвался, как только перестал смеяться старший горец, который привел нас сюда. Шикнул на детей — вся стайка разлетелась. Один из трех стариков, который сидел посередине, стал рисовать что-то в воздухе и объяснять Рамазанову. Мне потом перевели:

— В этом ауле родственников у Акбасовой, кроме меня, не осталось. Если бы у ее родителей были золотые монеты, то и эти горы должны были бы быть золотыми. Если покойный Акбас за всю свою жизнь держал в руках хотя бы пять таких монеток, то, значит, его куры несли не простые яйца, а золотые… Теперь посмотрите туда: разве наши горы золотые?.. И в курятник войдите: какие там яйца лежат? Золотые?.. Нет, куры, к сожалению, все еще несут обыкновенные яички…

Жаль, что в протокол нельзя занести то, что к делу не относится прямо… Я договорился с этим стариком, что суть его слов будет изложена на бумаге, и попросил его утром прийти в поссовет.

Мы заночевали в ауле, решив, что спозаранку можно пойти навестить нашего джейрана.

Вернувшийся из аула Дашгуйы Талхат рассказывал Хаиткулы:

— …Я шел обратно и мыслями был уже далеко от Сарана. Вдруг слышу, гонится кто-то за мной. Инстинктивно опустил руку в карман за оружием, оглянулся: собака… нет, тигр… нет, сам дьявол был передо мной. Глаза как плошки, пылают злым огнем. Никому не пожелаю такой встречи! Руку не успел выдернуть из кармана, прошептал только: «Эх, Саран…» — и тут грохнули два его выстрела. Одна пуля просвистела рядом, другая настигла волкодава. Собака взвизгнула, мордой ткнулась оземь, покатилась по песку…

— Дальше?

— Дальше? Пошел, куда и собирался.

— А Саран?

— Остался за барханом.

Едва только он закончил доклад, Хаиткулы позвонил в горком народного контроля и попросил выяснить, есть ли в республиканском комитете такие сотрудники — Уруссамов и Ходжакгаев. Затем стали подытоживать…

Как относились друг к другу подпасок и Саран? Прекрасно. Отношения между их семьями тоже ничем не были омрачены за долгие годы. Саран не мог нахвалиться своим подпаском: дескать, готов в любую минуту отдать ему свою чабанскую палку и будет спокоен за овец, за весь свой кош. Подпасок о чабане тоже говорил только хорошее: Саран-ага пуще глаза бережет народное добро, всех должностных лиц, приезжающих к нему, угощает за свой счет, даже выделяемого колхозом ежемесячного «законного» барана никогда не режет. Акы все говорил и о доброте чабана: треть ежегодной премии (исчисляемой в овцах и ягнятах) тот всегда отдает ему.

Но что же произошло потом? В кош кто-то приезжает и вызывает большое волнение подпаска. Тот бежит в соседний кош к своему другу и сообщает, что намерен кого-то разоблачить… Кого же? Сарана или приехавшего гостя — предположительно из Министерства внутренних дел, то есть из Ашхабада. Впрочем, из министерства или из Комитета народного контроля? Когда речь заходит об имени этого человека, то память начинает изменять Сарану, хотя он запомнил фамилии тех, кто приезжал раньше. Возможно ли такое? Хаиткулы говорит, возможно. Талхат уверяет, что не может быть.

Хаиткулы считает, что последний приезжий — действительно существующее лицо. У гостя спрашивают документы? Нет. Можно убедить тех, кто живет в коше, что он приехал с проверкой поступившего в министерство сигнала? Можно. Какой бездельник действительно поедет зимой в пустыню просто так?..

Талхат считает все эти разговоры умело построенными увертками. Но с какой целью нужны эти увертки, он пока не берется объяснить.

Вот к каким соображениям в конце концов они пришли:

а) Если последний контролер был на самом деле, то чабан мог испугаться какого-то разоблачения, связанного с непорядками в коше, и пробовал подкупить приезжего. Подпасок при каких-то обстоятельствах узнает об этом, разочаровывается в хваленой честности Сарана и решает его разоблачить.

б) Все видели гостя Сарана, приехавшего в его кош самым последним. Но Саран никого не знакомит с ним. Может быть, он находится с этим человеком в постоянной связи с взаимовыгодным интересом. В чем этот интерес — в утаивании лишней отары или в торговле смушками?

в) Гибель подпаска связана с его намерением разоблачить Сарана и приехавшего контролера. Вероятнее всего, один из двух приезжавших немного раньше «контролеров» был и последним. Оба являются теми, кто ускользнул от милиции в Ташкенте (студент, купивший у них билеты на самолет, назвал их фамилии — Аташгиров и Бегов).

г) Следует очень тщательно изучить биографию Сарана.

д) Кто украсил рисунками двери в Чарджоу? Имеют ли к ним отношение доктор и его любовница? Кто курил у нее?

е) Аташгиров и Бегов не настоящие фамилии преступников. Под какими именами и с чьими паспортами они укрываются сейчас? Откуда эти люди?

К концу этих прений между Хаиткулы и Талхатом собрались и другие работники угрозыска. Беседа, таким образом, переросла в оперативное совещание. Выросло и количество вопросов, подлежащих немедленному решению.

Когда последний пункт дальнейшего следствия был определен, зазвонил телефон. Это был звонок, которого Хаиткулы ждал с нетерпением. Выслушав, что ему сказали, он положил трубку и обратился сразу ко всем:

— Друзья, мы совершенно напрасно недооцениваем себя. Мы хоть и не гениальные мыслители, но, по крайней мере, сегодня каждый из нас может сказать себе: «Я — проницательный милиционер». Разумеется, не вслух…

Ответом стал общий смех. Когда он стих, Хаиткулы довел до сведения собравшихся услышанное только что:

— Можем возле пункта «б» поставить галочку. Ни в министерстве, ни в Комитете народного контроля Уруссамова и Ходжакгаева нет и никогда не было. В кош Сарана никого не направляли…

Талхат буквально сорвался со своего места:

— Значит, последний гость Сарана не мог быть причиной гибели подпаска. Все дело в тех двоих. Саран с ними в сговоре, надо его как следует проверить или сразу же принять в отношении его серьезные меры…

Посыпались самые разные предложения. Хаиткулы снова взял слово:

— Вывод напрашивается сам собой: последний гость Сарана был одним из тех двоих. Сарану сейчас деваться некуда, едва ли он предпримет какие-то чрезвычайные шаги. К тому же за ним оставлено наблюдение. Талхат Хасянов выполнил задание на «отлично». Возможно, что приезд Бекназара Хайдарова даст дополнительный материал, пока же нам усиленно следует продолжать розыски обоих преступников.

Все разошлись.

Дежурный милиционер сказал, что явились художники. «Очень кстати, — подумал Хаиткулы. — Трафарет — недостающее звено, которое надо восстановить как можно быстрее».