У самой овчарни остановились. Талхат засмотрелся на отару. Потом повернулся к чабану.
— Мне рассказали, что в позапрошлом году в невиданные здесь морозы вы сберегли весь скот. Я читал и статью о том, как еще до морозов вы за пять дней собрали всю свою отару, разбежавшуюся во время неожиданного бурана. Автор очерка, правда, не отметил еще одно примечательное событие, случившееся в Дашгуйы. Старший мастер, занятый здесь у вас рытьем колодца, заболел в последний день работ, а народ уже собрался в ожидании* такой нужной для них влаги. Никто не осмеливался спуститься в колодец. И вот на эту глубину в сотню вытянутых человеческих рук спустился Гарагол-ага и поднял наверх первую миску воды…
Талхат говорил, а у чабана увлажнились глаза… Он никогда не думал, больше других он трудится или нет. Если бы Талхат продолжал в том же духе, то душа чабана потекла бы, как течет кусок сливочного масла, застигнутый солнечным лучом… Талхат Хасянов видел, как растроган старик, и сам был тронут.
— Гарагол-ага, я все это не зря говорю. Вы тот человек, которого все почитают. Я приехал из такой дали, чтобы посоветоваться с вами…
Гарагол поднял голову и пристально посмотрел на него:
— По поводу убийства подпаска Сарана?
— Да, Гарагол-ага.
Талхат от смущения и нетерпения стал раскачивать здоровенную ветку саксаула, наконец сломал, бросил ее рядом с Гараголом, присел на нее.
— Вы хорошо знаете Сарана?
— Что мне сказать, сынок… Саран-ага лет на двадцать старше меня. Они приехали сюда перед войной. Откуда, кто они такие — в те времена не спрашивали друг друга. В те годы люди были дружными, словно от одной матери родились. Потому и войну выиграли, сынок… Он тогда носил короткую черную бороду. Была у него одна смена белья. Семья поселилась в доме, где жила когда-то прислуга сбежавшего за границу Мухат-бая. Жена была как он. Всегда в одной и той же одежде ходила. Мы все так одевались. Когда я на фронт уходил, он еще не получил повестку. Помню, сказал; «Временно задерживают». Потом куда-то уехал. После войны мужчины возвращались домой в гимнастерках, а он приехал в бостоновом костюме. Помню, коричневый такой, с синими прожилками, все завидовали… Вернулся он в сорок седьмом или сорок восьмом году.
Гарагол, одетый в бурку, под которой была видна легкая рубашка, говорил медленно, выбирая каждое слово. Казалось, то, о чем он рассказывает, он видит на песке. На короткий миг поднял взгляд к небу, а на Талхата ни разу не посмотрел. Талхат понял почему: за глаза говорить о другом человеке — это, видите ли, дело такое…
Инспектор перед поездкой сюда нашел кое-кого, кто немного знал Сарана. Никто, конечно, и намека не сделал, что Саран мог быть причастен к убийству своего подпаска. Но некоторые факты из его жизни показались Талхату примечательными. Один из стариков сказал: «Саран никогда не был бедняком, он из имущей семьи».
Гарагол стряхнул с полы песок, встал, пошел к кошаре. Талхат решил, что на этом разговор закончился, постоял, потом подошел к колодцу в нескольких шагах от кошары. Услыхал издалека голос чабана:
— Гостей почему-то у него бывает много.
— Видели их?
— Одних видел, других не видел.
— Когда приезжают гости, то приглашают и соседей.
— Саран так же делает. Бывает все же, что не показывает своих гостей.
— Гарагол-ага, не слышали: к нему за последние месяц-два кто-нибудь приезжал?
— Почему не слышал… Совсем недавно приезжали к нему двое из Ашхабада, пересчитали баранов и уехали.
— Саран не сказал, кто приезжал?
— Сказал, что поступило на него заявление, приехали проверить… Мы и не спросили, кто и откуда приезжал, это его подпасок моему сказал, что были из Ашхабада «особенные люди».
— Кто мог приезжать из Ашхабада считать овец? Из министерства… из народного контроля? Разве колхоз не должен был об этом знать? И меня должны были предупредить.
— Мне он ничего не сказал… Может, подпасок больше знает?
Старый чабан остался на улице, а Талхат вернулся в кибитку. Присел на коврик, подпасок налил ему чай. Талхат пригласил его тоже выпить пиалу. Чтобы не обидеть гостя, тот присел рядом.
— Подпаски все время заняты делом или находят время поговорить друг с другом?
— Время бывает. Мы ведь рядом живем.
— Непонятно, почему Акы ушел в город… Если не было там неотложного дела, то это не очень хороший поступок, правда?
— Услышать о нем плохое не хочется, товарищ…
— Называй меня Талхат-ага.
— Талхат-ага, он был очень хорошим парнем.
— Верю. Только вот скажи, если он хороший парень, к тому же комсомолец, мог он оставить кош, не сказав ничего своему другу?
Подпасок держал пиалу в руках, но не пил из нее, молчал.
— Ты мог бы так поступить — бросить друга и уйти?
— Не мог бы.
— А он…
— Нет, он не бросил друга. Ему надо было идти.
— Одними словами никого не убедишь. Нужно доказать, что у него была важная причина бросить кош… Мы сейчас разыскиваем тех, кто замешан в преступлении. Если ты не поможешь, другой не поможет, мы не найдем их.
— А вы поверите мне?
— Поверю.
Подпасок посмотрел на дверь, на стены, словно у них были уши, понизил голос:
— К ним пришли гости…
— Овец пересчитывать?
— Нет, после тех. Акы утром пришел бледный как смерть. Говорит: «Я должен добраться до села, нужно разоблачить…» Так и сказал! Заторопился, а я не спросил, кого надо разоблачить. Помог ему собраться, потом вышли за барханы, он только одно мне сказал: «Скоро вернусь с людьми. Тогда обо всем узнаете». Очень спешил.
— Может, он не поладил с Саран-агой? Какие у них были отношения?
— Он уважал Саран-агу, как родного отца.
— Почему же, когда он к тебе пришел, ты ему не сказал, чтобы без ведома Саран-аги он ничего не делал? Растерялся?
— Это верно, почему же он не посоветовался с чабаном?.. Нет, без его ведома он ни одного шага не сделает, если только…
— Что «если»?
— Если на него самого не обидится…
— Верно! И я об этом подумал.
Талхат поднялся:
— Надо пройтись.
Лежавший на улице под дверью куцый кобель, большой, как теленок, не поднимая морды со своих лап, пошевелил кончиками обрезанных ушей. Насторожился, но не залаял. Талхат прошел мимо него спокойно, знал, что чабанские собаки людей не трогают. Не оглядываясь, быстро пошел прочь от коша. Показалось, что кто-то крикнул вслед: «Будь осторожен!» Кто кричал? Кого остерегаться, непогоды или Сарана? Показалось, что кричали, или нет?
Тот, к кому спешил на свидание Талхат, встретил его еще в низине, далеко от своего коша.
Саран сидел на ишаке спиной к Талхату и, оперев о седло транзистор, слушал последние известия. Овцы разбрелись по всей лощине; везде, где можно было, они щипали сухую траву, выбирали из-под снега незамерзшие зеленые побеги, выгрызали из песка корни белой песчаной акации. Один сторожевой кобель сидел недалеко от Сарана, навострив уши на незнакомца, другой бегал за отставшими овцами, загонял их в отару.
Как будто у него на затылке были глаза, Саран резко обернулся к Талхату. Инспектора удивил цвет его лица — темно-матовый, даже синяков под глазами, обычных у чабанов от недосыпа, не было видно. Как будто постоянная тень закрывала его. Одна рука Сарана придерживала приемник, другая держала ремень перекинутого за спину ружья. Дождавшись, пока Талхат подойдет, он слез с ишака. Протянул Талхату обе руки:
— Здравствуй, милиция! Жив-здоров, все нормально? Семья, дети здоровы? Дома все в порядке?
Таков обычай — забросать гостя вежливыми вопросами. Талхат ответил одной короткой фразой: «Спасибо, все в порядке» — и о том же самом спросил у Сарана.
Саран на каждый вопрос отвечал «слава богу», в то же самое время снимая с седла сумку. Развязал ее. Под невысоким барханом, прикрывшим их от ветра, расстелил коврик, а на него выложил сачак с ковурмой[8] и чуреком, отвинтил крышку термоса.
